— Вы не пленные, вы преступники. И не протягивайте руки, как попрошайки! Не ждите милостыни! Мы вас не будем мучить, но наша рука не дрогнет, если вы заденете честь советского человека и будете оскорблять нашу нацию.

Ваан не знал, как быть. Виновным признать Минаса он не мог, хотя и была за ним вина.

— Ты не имел права на самосуд, Минас…

— Товарищ лейтенант, ну как было не убить эту гадину?! Даю голову на отсечение, я только раз ударил его, клянусь матерью! Рухнул, как трухлявое дерево. Разве я знал?

В подвал ввалились ашнакец Аро и аштаракец Корюн. Заспанные, одурманенные водкой, с невидящими глазами, они чуть не налетели на стоявшего у двери командира.

Водочный перегар смешался со спертым воздухом подвала. Ваан был потрясен.

— Минас-джан, — ребята так и не заметили командира, — не вечно жить нам на свете, и твой черед придет, пошли!

— Вон, скоты! Где вы находитесь?! Кругом ааарш!..

Парни оцепенели.

— Простите!.. — качаясь, промычал Аро. — Лейтенант-джан… Умереть нам за тебя! Прости!..

— Вон!..

Новое нарушение дисциплины не на шутку встревожило Чобаняна. «Устали, намаялись. Марш и дальние броски вымотали. Не могут уже устоять перед водкой и свободой. Дурные предзнаменования!.. С этим надо покончить сейчас же. Раз и навсегда».

— Где взяли водку?

— Замок — место увеселений для немцев, — доложил командир взвода Серопян. — В комнатах верхнего этажа еды и выпивки — бери сколько хочешь…

Выявили зачинщиков и дезорганизаторов. Серопян получил дисциплинарное взыскание, потому что допустил солдат к спиртному. Генерал Каратов обошел взводы.

— Вы себя позорите. Опасность подстерегает на каждом шагу. Разве может пьяная толпа оказать врагу сопротивление, может устоять перед ним?

— Да! — ответили ряды.

— Нет! — ответили ряды.

— Не устоять! Нечего хорохориться. Пьяный боец небоеспособен. Недисциплинированный — тоже. Не забывайте, что на вас смотрят жители оккупированных территорий. Поколебать их веру в нас — значит затруднить и усложнить нашу борьбу. А впредь, — генерал окинул строгим взглядом ряды, — за подобные проступки виновные предстанут перед трибуналом бригады…

Завен неотрывно смотрел на Марину. Будто и не мертвая была: уснула и вот-вот проснется, откроет глаза и одарит мир чистой улыбкой. Спустившийся с гор ветерок ворошил ее золотистые волосы. Она лежала с двумя красными гвоздиками на груди, двумя капельками крови. И смертью в сердце.

«Армянская невеста! — прошептал Завен. — Невеста наша!..»

Застыл, приникнув к желтому камню, Ваан, не смотрит на мертвую девушку; взгляд его блуждает.

— Иссякаем, — проговорил он, — иссякаем… Были, и нет нас.

— Были и будем, командир! Мы воевали, мы истекали кровью, чтобы умирая жить. Нам выпало воевать — воевали. А кому судьба — выживет.

Ваан не отозвался. Согласился с Завеном. А тот не мог оторвать глаз от камня, у которого сидел командир. То не был мертвый камень. Знакомые линии и оттенки. Розовые прожилки и темно-синие родинки вкраплений оживляли его, сообщая движение. Завен медленно поднялся.

— Товарищ лейтенант, дозвольте рассмотреть этот камень.

Ваан глянул на него недоуменно.

— Камень — каменотесу, глыбу — каменотесу. — Слабая улыбка тронула губы Завена.

Он достал из вещмешка жестяной угломер и молот. Ваан поднялся и отошел.

— Как похож на армянский, — только и сказал.

И запел молот: «Тук-тук! Тук-тук!» И унесла его песня Завена далеко, в армянские горы, куда судьба вряд ли согласилась бы забросить его снова. Ваан наблюдал за его работой, за привычными к труду руками. То были руки человека, стосковавшегося по творчеству.

— Молот из дому тащил?

— Нет, командир. Нашел и угломер и молот в одном селе, прихватил с собой. Кто бы мне позволил ходить с молотом за колючей проволокой? Война против этого молота и идет. Разрушает построенное им, убивает строителя. Если удастся кому вырвать его из наших рук, значит, права на жизнь не останется.

«Тук-тук! Тук-тук!» — выводил молот, а Завен уже был мысленно далеко, в душе его вставали недостроенные дома и заброшенные фундаменты.

… И снова была весна. С полей потянулись все в горы. А на склоне горы раскинулось их село. Крутой склон вставал на пути неприступной крепостью, село выглядело цитаделью. И нетерпеливая гостья, разбившись о холодное дыхание зимы, скатывалась в долину. Но весна была ало-зеленым всадником.

говорила бабушка.

Прилетел журавль — зима еще держалась. Пробивался подснежник, а зима все не поддавалась. Просыпались фиалки, и наступала весна.

— Манушак [6], фиалочка моя, пошли за фиалками? — звал Завен.

— Пошли! — соглашалась девушка.

Цахкаванк — храм цветов. Из синего базальта сложены стены: синекаменная песня, влитая в окружающие звуки и краски. Кто сложил ее? Прошлое тысячелетие. Камни выветрились, иссеченные ветрами; надписи отшумели, с веками стерлись с камней. Много фиалок в Цахкаванке.

В тот год весна выдалась щедрая. Небесного цвета фиалки и фиалковое небо принесла она с собой. Фиалке — аромат, Завену — опьянение, Манушак — красоту, Завену — любовь…

Стан ее был изящен, коса так тяжела, что казалось, вот-вот переломится спина.

— Узнают дома, что ходила с тобой в горы, — упреков не оберешься…

— Почему?

— Скажут, выросла, поменьше с парнями бывай…

— Что беспокоиться, не съедят же они тебя?

— Боятся, наверное, как бы я их не проглотила, — отвечала она смеясь.

По росной весне у стен храма пробивались колючие языки крапивы. Растереть ее в ладонях, защекочут кожу усики, обломаются. Потом посолить — такой вкусный салат получается! Пока были детьми, отправляясь за фиалками, брали с собой соль.

— За фиалками, по крапиву пошли, Манушак!

У стен храма стоят хачкары — ажурной резьбы кресты по камню, поминальные надгробия. Между ними прорастает весной авелук — конский щавель. Ходили за фиалками, не забывали и авелука нарвать.

Манушак собирала фиалки в букетик, заплетала темно-зеленую косу авелука. Плела венок, украшала фиалками и водружала всю весну горного края себе на голову.

— Идет?

— Еще как! — отвечал он, не глядя.

По возвращении домой они замечали, что губы у них зеленые, руки — черные.

А как выросли, заикнуться боялись о крапиве и авелуке. Повзрослели.

По стенам храма шныряют желтобрюхие с зелеными спинками ящерицы. Манушак собирает букет, а он смотрит на окаменевшую вязь вековечных хачкаров.

— Ну и рука у варпета!..

— Что?

— Хачкары, говорят, золотых рук мастер выделывал…

— Да!

— Манушак! Больше со мной одна в горы не ходи, — говорит Завен.

— Почему? — вскидывает она дуги бровей.

Слова застывают на губах. Где-то очень близко сверкает молния.

Отяжелевшая туча обрушивается на храм.

— Беги, Манушак!

— А ты?..

В храме пахнет замшелой стариной. Дух тысячелетий. Закопченные свечами камни, покосившийся купол без креста, прочные колонны и незыблемые стены. Древность парит в храме: пропитанного ладаном камня, камня, вобравшего кровь и запах крови. Под куполом и на карнизах нежно воркуют голуби, единственные псалмопевцы храма. Бог отвратил от него свой лик и оставил на попечение птиц свою литургию.

— Зябко мне!

Парень набросил ей на плечи поношенное байковое полупальто.

— Холодно! — повторила девушка.

Невидимая рука вытряхивает над миром тучу, умывает его. Воздух полнится ароматами. Завен пытается припомнить: «Азот? Азат? Нет… озон… Ну да. Это запах молний, грома, умытых цветов, травы, весны…» Молнии перечеркивают клочок небе в провале крыши, и дождь моет каменный пол храма.