Я и Володя ведем пленных. Вчера наголову разбили фашистский полк. Оставшиеся в живых командир полка и заместитель начальника штаба попали в плен. Они почти не сопротивлялись.

… Пленные молчат, молчим и мы. Холодное зимнее солнце пробует свою силу. Слабо дышит на снег, затем, словно устыдившись своего бессилия, прячется в небе, похожем тоже на замерзший снег.

Немцы одеты чисто и аккуратно. Из эсэсовской дивизии. Высокие, горделивые фуражки, черные форменные пальто с погонами и знаками отличия. Герб — свастика, на левом рукаве череп и кости.

Я смотрю на себя. Погоны со звездочками, каска со звездой, русская добротная шинель вся в грязи, с изрешеченными осколками. Я доволен сравнением, я — звездоносец! Как видно, пленный подполковник тоже сравнил свою форму с моей: поравнявшись со мной, он говорит на чистом русском языке:

— Посмотрите на себя, на кого вы похожи… как назвать вас, герр офицер?..

Вот наглец!

— А как назвать вас, герр убийца?

— Фашистом! — гордо отвечает он.

Вступаю в бесплодный спор с идиотом и выясняю, что Шиллер для него коммунист, а убийство — цивилизация.

— Да, герр офицер, вы настоящий фашист!

Я шагаю рядом с пленным. Володя, перекинув через плечо автомат, беспечно насвистывает за моей спиной. Вдруг штабс-капитан хватает мою руку, и я чувствую ужасающий удар по колену…

— Володя, огонь!..

Пленный не успевает выхватить у меня пистолет: короткая очередь, и он медленно оседает к моим ногам. Разъяренный связной направляет огонь и на подполковника, и тот со стоном валится на товарища.

— Старика не надо было убивать, Володя…

Володя смотрит на мое колено.

— Товарищ лейтенант, надо перевязать.

Мы садимся. Значит, штабс-капитан хотел меня обезоружить. Если бы не Володя, ему, возможно, удалось бы выхватить оружие.

Нога болит, кость ноет. Перевязываем. Не могу согнуть колено. С помощью Володи поднимаюсь на ноги. Захватив с собой документы убитых, медленно продвигаемся вперед. Приходим в полк, а из батальона уже сообщено о пленных.

— Где пленные? — спрашивает начальник штаба.

Показываю раненое колено и рассказываю все, как произошло. Начальник штаба и начальник особого отдела очень недовольны.

— Сопровождать пленных — геройство небольшое, товарищ лейтенант. Вместо того чтобы вести с ними агитационную работу, надо было доставить их живыми…

Я кладу на стол секретные документы и карты убитых.

— Хорошо, что хоть это сумели доставить… — смягчается начальник штаба.

Ночуем в полку.

Украина оделась в снег и необыкновенно похорошела. Девственная, ослепительная белизна бриллианта! Снег скрыл бесчисленные раны земли, снег как бесконечная длинная белая повязка на незаживших глубоких ранах.

Говоря правду, и писать-то почти нечего. Дни похожи: окопы, пропахшие табачным дымом и полные фронтовых песен, атаки, как армянский круговой танец: четыре шага вперед, один — назад. Потерь сколько угодно, подвигов — тоже. Что еще другое можно сказать? Война тянется, тоска в сердцах солдат — прибывает. О мирном труде и теплой домашней постели говорят с самозабвением.

— Пустили бы только одну ночь поспать в мягкой постели, а на следующий день хоть пулю в лоб!..

Для оптимистов война уже кончается. Большинство предсказывает еще год с лишним. Я стараюсь не думать об этом, несмотря на то что считаю дни и часы.

Последнее время вижу себя во сне уже стариком, все рассказываю детям и внукам о прошедшей кровавой войне. Просыпаюсь от грохота снаряда или бомбы. Нет, я еще не верю в конец войны. А в старость?.. Тоже не верю, хотя война сама по себе старость и явление старящее…

… Я забыл сказать, что должность нашего убитого командира полка Жданова вот уже около пяти месяцев занимает подполковник Красницкий, мужчина лет сорока, с приятным лицом, но совершенно седой, с протезом вместо левой руки. Сам он не хотел демобилизоваться, и командование было против. Мы его полюбили. Он заботлив, добр и строг, когда надо. В бою отсутствие руки ему не мешает.

Немцы взорвали мост через реку Л. и окопались на правом берегу. Мороз схватил бойцов за горло и мучает больше всего. Не удивительно, что никто не хочет сидеть сложа руки. Пусть хоть смерть, но наступать! Сырость окопов пронизывает тело, а мороз холодит. Солдаты сидят в ледяной воде.

Река замерзла. Третьего дня приказ о наступлении мы приняли радостно, как приглашение на свадьбу. Хорошо сражались и выбили неприятеля из окопов. Около сотни пленных. Даже они радуются нашему наступлению.

— Хоть немного согреемся, — искренне признается пленный ефрейтор.

— А смерти не боитесь?

— Холод и вши еще страшнее.

Ефрейтор прав. Он усиленно дует на руки и притопывает на месте.

— Точь-в-точь как старички на свадьбе, — острит стоящий на страже солдат.

… Немецким пленным конвой не нужен, их силой не выгонишь к своим. От прежней наглости и следа нет. Они знают, что проиграли войну. У них жалкий, подавленный вид.

— Во всем виновен Гитлер. Этот сумасшедший погубит Германию, — говорит пленный унтерштурмфюрер.

— Вот оно что! — смотрит на него Потапов. — Теперь только вы почувствовали свое безумие! Хороший урок задали вам наши ученики… то есть наши солдаты, — добавляет торопливо он.

Итак, мы наступаем.

Ребята не вернулись. До рассвета недалеко, а задание не выполнено. Связываюсь с командиром полка.

— Товарищ подполковник, может, мне пойти?

— А это было бы лучше?

— Светает, медлить нельзя.

— Хорошо, идите.

Рассвет шагает неслышно, но я точно могу определить его приближение. Мрак сгущается все больше, и вместе с утренней звездой поднимается холодный, игривый ветер.

Идем по пашне. Мягкая земля поглощает шум шагов, а мрак — нас. На рассвете еще крепче смыкаются глаза. Даже сны в этот час редко посещают солдат. Хоть бы рассвет споткнулся о камень и немного запоздал…

Мирошников шагает впереди. Мы часто останавливаемся, ложимся на землю и смотрим в темноту. Надо остерегаться, враг недалеко. Мрак словно раздвоился. Лес близко, это его массив вырос перед нами. А окопы неприятеля тянутся вдоль опушки.

Еще несколько шагов… и выстрел.

Мирошников бесшумно падает к моим ногам. Начинает стучать пулемет. Заметили! Надо бы ползти, непременно ползти. «Черт знает что такое, до сих пор не научились воевать!» Нас обманула мягкая пашня, врага же не обманешь, нет. Из окопа всегда виднее силуэты. Я падаю на землю. Вокруг меня ложатся пули. С чирканьем взлетает ракета и повисает над головой. Заметили!.. Пулеметам вторят автоматы. Надо притвориться убитым и осторожно ползти назад. Как только гаснет ракета, я откатываюсь назад, шаг, два, три, четыре, пять, шесть, семь… десять, двенадцать… Нет, не обманешь, они догадались, за моей спиной вырастает такая стена огня, что только глупец может ползти назад. Ну что ж, борьба так борьба. Я знаю, что они рано или поздно убьют меня. Огонь усиливается. Но я не хочу умереть. К моим палачам присоединяется и снайпер. У моего виска уже раза четыре чиркает, как семечко подсолнуха, разрывная пуля. Только чудо меня может спасти, а чуда от врага не дождешься. Надо зарыться в землю, притвориться убитым. Я начинаю осторожно рыть землю, сначала под головой. Если голова и грудь будут в земле, остальное не страшно…

Работаю медленно и упорно. На мое счастье, земля мягкая. Земля! Как знаком мне ее аромат. Милая, милая земля! Ты единственное, что напоминает мне сейчас о жизни. Легкий звон, пуля скользнула по каске и пронеслась мимо. Голова моя уже в земле. Грудь тоже. Дышать трудно, но ничего. Медленно и незаметно я погружаюсь в землю. Я сказал незаметно, но вряд ли это так. Стреляют, значит, не верят, что я убит. Как им верить, когда я погружаюсь в землю у них на глазах?..

Место для убитого, в конце концов, это земля, но убитый не может сам рыть себе могилу. Кто-то должен его похоронить. Я исполняю роль и мертвеца, и того, кто хоронит, да еще при дневном свете. Под носом у меня какой-то дрожащий свет, светящаяся кнопка… или это мой страх перевоплотился в свет?.. Стреляют, а я копаю, углубляю яму. Теперь я уже не боюсь, лишь бы не снаряды и мины… Враг близко, и его пушки безопасны для меня. А наши? Если начнется артподготовка — мое дело табак. И пушки не медлят. Вдруг я глохну от минного взрыва. Наши! Настоящий ураган, боже мой, да еще над моей головой! Какое-то удивительное безразличие, которого я всегда боялся на фронте, овладевает мной. Это уже то безразличие, которое мирит сердце со смертью. «Эх, к черту! Видно, пришел мой конец!..»