Теперь в Москве салют. Днепр свободен!

Он герой, и никто этому не верит. Кто мог подумать, что этот худенький, ничем в глаза не бросающийся парень с изумленными глазами станет героем. Но подвиг свершен, и я один из тех, кто подписался под рапортом.

Когда мы в первый раз увидели этого худого, словно чем-то запуганного юнца, Папаша даже пожалел его:

— Мальчишку женить еще рано, а вот смотрите, куда его загнали, — на фронт…

Высокое кукурузное поле неожиданно прерывается. Наши окопы вырыты на его краю: идеальная маскировка. Кукуруза скрывает нас от врага, а перед окопами шириной в сто пятьдесят метров тянется гладкое жнивье. За ним опять кукурузные поля, которые так же любовно скрывают противника. Поле боя… там лежат убитые, и наши и их. Попробуй пренебречь защитой кукурузы, высунь голову. Пуля, задыхаясь, долетит до тебя.

Бой начался, неприятель отступает. Но сомнения мучают меня — почему он отступает влево, а не вправо?

Батальон преследует его по пятам, а он тянется и тянется налево. Соседний батальон отрывается от нас. Надо быть осторожным: неприятель может влиться в эту щель и пройти в тыл. И тогда будет поздно.

Вот противник останавливается и готовится принять бой. Нестройные ряды оборачиваются и переходят к контратаке. Сейчас мы смешаемся с ними, это я знаю, я уже вижу высокого офицера. У него в руке револьвер. Им он угрожает и подбадривает солдат. Между нами все теснее и меньше расстояние. Вот немецкий офицер увидел меня, я даже слышу вырывающийся из его уст громкий крик:

— Дас ист айн официр!..

Подлец указывает на меня, и в ту же минуту пуля жжет мне щеку. Нажимаю на курок. Пусто! Думать некогда. Изо всех сил бью пистолетом по лицу офицера. Он качается, разбитые очки падают на землю, и кровь льется из переносицы. Левая рука моя горит, попал, сукин сын!.. Бросаюсь на него. Удар острой лопатой выбивает из его рук оружие, и мои пальцы впиваются ему в горло. Чем бы кончилась борьба, не знаю, но Володя автоматной очередью валит его на землю.

Число падающих растет, рукопашный бой неизбежен, и я впервые вижу, как немцы не убегают от русских штыков. Ждут чего-то, может быть, чуда?..

Но «чудо» не заставляет себя ждать. У нас в тылу на правом крыле завязывается горячий бой. Немцы заполнили открытое пространство между нашими батальонами и теперь сражаются в глубине расположения. Мы жестоко ошиблись. В опасности и наша атака, и штаб полка. Вынести спешное решение невозможно. Невозможно и продолжать наступление и отступать. Враг пытается окружить нас, и кажется, это ему удается. Но подождите, кто-то у нас в тылу серьезно сопротивляется. Кто это? Мне твердо известно, что в тылу у нас никого нет, значит — надо с боем медленно отходить, дойти до наших окопов и создать там кулак. Но неожиданно проникшие в тыл немцы начинают в панике отступать. Между тем никто их не преследует. Невидимые бойцы, от которых бежит разбитый фашистский отряд?

— Убегают!..

— Убегают, — радуются ребята. Паника…

— Если бы я заметил их в начале атаки, я бы избил их, как собак, — говорит командир взвода Павлов без всякой злобы. — Заснули, отстали от нападения.

— Не верится даже! — удивляется Папаша.

Но Иван Голодный стоит перед нами с испуганной и счастливой улыбкой. У его окопа и на жнивье число убитых немцев доходит до восьмидесяти. Он рассказывает:

— Когда мы проснулись, испугались ужасно. И стыдно стало… Трусы и дезертиры, вот как бы назвали нас потом. Со мной был Миша Курягин. Решили догнать наших. Вылезли из окопа, смотрим — все поле перед нами полно немцев. Курягин говорит: «Ваня, я бегу, все равно бесполезно, убьют!» А я ему: «Убежишь — убьют скорее». Не послушался. Я взял и его автомат и патроны, замаскировался. Остальное вы знаете…

Да, остальное мы знаем: он истребил весь отряд немецких автоматчиков. Кроме единичных убежавших, остальные навсегда были пригвождены к земле. Они попытались было кое-как окопаться, но не успевала лопата коснуться земли, как пуля безошибочно настигала их. Труп Курягина валялся недалеко от окопа, немцы его убили первым же выстрелом. Иван Голодный герой, и никто этому не верит.

Но он настоящий!..

Через неделю член Военного Совета фронта вручил Ивану орден Ленина и Золотую Звезду. Выяснилось, что в соседнем батальоне находится отец Ивана — Федор Голодный. Отца торжественно привезли на свидание с сыном. Ну точь-в-точь сын, вернее, сын весь в отца. Приехал, посмотрели друг на друга и пошли навстречу. Обнялись и плачут…

Командир полка недоволен этой сценой. Писарь уходит и вскоре возвращается с фотокорреспондентом армейской газеты. К гимнастерке отца прикрепляют Красную Звезду. Их фотографируют в объятиях друг друга. А после заместитель начальника штаба подходит, чтобы снять орден с отца, но командир полка не разрешает.

— Оставьте и оформляйте документ.

— Это зачем? — бормочет начальник штаба.

— Действительно, зачем это? — подходит к подполковнику командир батальона. — Ведь рядовой Федор Голодный ничем не отличился…

— Чудак, — сердито шепчет подполковник. — Чудак, он отец Героя, понятно? А ты — «не отличился»!..

— А как оформить, просто как отца Героя?

— Хотя бы так.

Крупными пушистыми хлопьями торопливо идет снег. Вокруг, кроме белизны, ничего. Толстыми нитями спускаются хлопья, чья-то невидимая рука плетет из них саван и расстилает по земле.

— Саван для мертвецов, — говорит Володя. — Стольких убитых только снежный саван и укроет.

Вчера было 7 ноября. Праздник. У нас — семь вражеских атак. Семь атак! В окопах трупы, в поле трупы, наваленные один на другой, сваленные в кучу… Их трупы, наши трупы… После пятой атаки в окопах уже мало бойцов.

— Дайте людей, окопы пусты!

Стонут телефоны.

— Нет людей. Откуда их взять?..

— Атака может повториться, кто же будет сражаться?

Командир полка прибегает к последнему средству.

Прибывает пополнение, штабные, хозяйственные работники, санитары, словом, вся тыловая служба, все те, кто способен носить оружие. Боже мой, что нам с ними делать, на что нам эти неопытные, медлительные люди? Ходят, оглядываются вокруг и, конечно, бледнеют от страха. Не ясно разве, что убитых гораздо больше, чем живых?

— Идите, не бойтесь, — смеются над ними бойцы. — Убитые не лягаются.

— А живые?..

— Если плохо будете сражаться, — то станут.

Шестая атака не заставляет себя ждать. Враг безжалостно бросает в бой юношей, а мясорубка войны перемалывает их.

Нет, тыловики сражаются не плохо, правда, они пока растеряны и напуганы, но назад не оглядываются. Да, сказать правду, и оглянуться некуда. Куда им идти? Ведь тыл-то пуст…

Папаша замещает раненого пулеметчика. Капитан интендантской службы поставляет ему ленты, но очень медленно.

— Это тебе не консервы есть, быстрей!

Капитан молча, хоть и неловко, выполняет его приказы.

— Поработай больше — выйдешь из боя поздоровевшим.

Проваливается и седьмая вражеская атака. Ряды атакующих сильно поредели.

— Знают ведь, что будут разбиты, так нет, все лезут. Что это за сумасшествие!..

— Фашистская болезнь, — сержант Капица, с измазанным сажей лицом, показывает немцам кулак. — Подождите, мы вам покажем тридцатое января, боком выйдет ваш праздник!..

Тридцатое января — день прихода к власти фашизма.

А снег все идет. Торопливо, крупными хлопьями. Торопится он, торопимся и мы. Пусть поле покроется белым саваном, пусть скроет обезображенную от снарядов и трупов землю. Сегодня атак нет. Мы остаемся с глазу на глаз с трупами. А с ними ни воевать нельзя, ни жить. Так пусть же идет снег, пусть укроет, укроет…

Сухой, жгучий мороз. Сухой, примерзший снег. Холодное солнце.