Он все это почеркал, начал сызнова: во-первых, перспективы цеха, технические и моральные; реконструкция конвейера — одна из основных, задач пятилетки; надо зарядить людей именно этим — перспективой. Он взял свой черновичок и сверху надписал: «Перспективное планирование и роль парторганизации».

Но вошел Подлепич.

По правилам хорошего тона полагалось бы каждого встречать приветливо, но он встретил Подлепича хмуро. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Во-первых, Подлепич оторвал его от дела, во-вторых, на столе лежала та самая докладная, копия, где Подлепич упоминался нелестно, а в-третьих…

Полагалось бы пригласить Подлепича присесть, но он не пригласил, а тот и не собирался садиться и кепки своей, неизменной, давненько отслужившей свой срок, не снял, стал, изогнувшись неловко, рукой опершись на край стола. Что делать со связью? Связь же ни к черту! Какая связь? Если о перспективах, то это надо — на партсобрании, на общем, и докладчиком, конечно, Старшого.

— Телефонная, — ответил Подлепич, опираясь на край стола. — Внутренняя. Нужно звонить, а ни черта не дозвонишься! Толкуем о резервах времени…

Это, наконец, переходило всякие границы, но он, Маслыгин, сам был виноват: поставил себя так, и вот — затаскали, — пришло на ум такое унизительное словечко. А не затаскали еще, значит затаскают; какое уж тут перспективное планирование!

— Пожар? — и впрямь загорелся он гневным пламенем. — Тащи, парторг, огнетушитель?

— Да нет, не пожар, — опешил, кажется, Подлепич, но так и стоял, изогнувшись, опершись на край стола. — Я просто подымаю вопрос.

— Подымай. Пожалуйста. По политическим вопросам — я к твоим услугам. По идеологическим. По партийным. А по таким… Кто у тебя начальник участка? Или, может, нет его? Пустое место?

Подлепич, опечалившись, сказал, что это не в его ведении, а начальник участка стучать кулаком избегает. Вот, вот, разделение труда: одни деликатно помалкивают, другие обязаны — за них — не беречь кулаков и стучать во все двери. Маслыгин сжал кулак, сам посмотрел сперва, как выглядит, и показал Подлепичу.

— Замечаешь? Ссадины! — Это в спешке огрел себя молотком, приколачивая сарайные доски, хлопоча по хозяйству; домовладелец! — Вам хоть рукавицы выдают на случай транспортировочных работ… Так что повременим во имя сохранения резервов времени. Дождемся рукавиц; может, и дослужусь… Садись. — Подлепич не садился. — Садись, садись. Есть чтиво для тебя. Критический реализм. — Он взял со стола докладную комиссии, протянул Подлепичу. — Ты как относишься к критическому реализму? Положительно? — То гневное пламя до конца еще не угасло. — Вот и ознакомься.

Подлепич снял кепку, сел, сунул ее меж колен, будто положить некуда. И вешалка была.

И был настольный календарь — как во всяком солидном служебном кабинете, и, чтобы не бросилось в глаза Подлепичу, он словно невзначай полистал странички, отыскал ту, где помечен был день очередного заседания в парткоме. Пока не говорили, но скажут: на том заседании, надо полагать, и будет слушаться доклад комиссии. Он полистал еще, выискивая день поближе, посвободнее: собрать бюро, обдумать предложения.

Во-первых, во-вторых и в-третьих.

А в-третьих, он подумал, что Подлепич не затем зашел, чтобы пенять на телефонную связь.

С этой историей, премиальной, было покончено — планка поднята, то есть самим же был поставлен себе новый предел, который необходимо преодолеть, взять высоту, именуемую торжеством духа, и можно было с полным основанием, и с удовлетворением, и даже несколько торжественно — ведь торжество же! — отметить, что тщеславие подавлено в зародыше. И Нине будет встреча дорога́ без всяких побочных сюрпризов. Он, кстати, написал ей, что приедет, что выдалась счастливая возможность, а то б его приезд и был сюрпризом, да, собственно, и так — сюрприз.

Он был во власти торжества, но все-таки ловил себя на том, что торжествует как-то путано, непросто и хмур с Подлепичем, несдержан не потому, что тот, явившись не ко времени, сбил его с мысли, да и бумажка, докладная, ни при чем, а вот явился, кандидат в лауреаты, и станет соболезновать напарнику, не удостоенному этой чести.

Хватило чтения Подлепичу на две минуты: специалист! к тому же крупный! читает, как чертеж; чуть глянул, и все ясно.

— Все ясно, — подтвердил Подлепич без улыбки. — А я и есть крупный специалист. По этим чертежам. Я в оные времена составлял их.

Для полной ясности кстати было напомнить Подлепичу, как жестоко расправился он — в недавнем разговоре, в конторке у Должикова — со своими же собственными наставническими воззрениями, да и перечеркнул, стоило добавить, практику свою, на них опиравшуюся. Греби не греби…

— Все ясно, Юра. Сам подтверждаешь. Перестал грести.

Листы докладной были скреплены, но скрепка выпала, Подлепич нагнулся, поднял, пустился вдруг в приятные воспоминания:

— У Ольки моей была забава: дам ей вещичку, что под руку попалась, а она обводит карандашиком — такое рисование. Мы, взрослые, — вздохнул, — зачастую как дети. Берем модель, штамп, берем карандашик и обводим, считая это художеством, искусством. Я тут Америк не открою, — встряхнул он кепку, почистил рукавом. — Но это главная трудность для меня: не обводить! Не пробавляться этим, детским. И надо иметь терпение, а на обводку и терпения не нужно, — тронул он рукой докладную. — У кого-то срыв, ну и пишут по шаблону, что мы людей не учим.

— Терпение, Юра, имеет тенденцию переходить в терпимость, — сказал Маслыгин. — Что пишет комиссия, пока опустим. Я — не комиссия, мы с тобой не один пуд соли съели, а вот, призна́юсь, в последний месяц ты мне не нравишься. Я даже сам для себя определил это как полосу разочарований. В людях. В некоторых, конечно. И, понимаешь, очень обидно, что это касается и тебя. Почему? Что происходит? Может, объяснишь?

Подлепич помял кепку, подумал, ответил:

— Объясню. Переменился взгляд. Раньше ты смотрел на личность человека, а сейчас смотришь, как хозяин на работника.

Маслыгин и хотел было оскорбиться, да не мог: иное чувство завладело им — потребность, постоянная, услышать о себе такое, чего не знаешь, не замечаешь за собой и что заметно лишь со стороны.

— А кто же мы, как не работники? — вскричал он, вмиг увлекшись назревающим спором. — Кто? Абстрактные индивидуумы? Праздношатающиеся? Отдыхающие на веселом курорте? Забойщики козла на пенсии? По какой шкале определяется наша социальная ценность? Я протестую только против одного: я не хозяин! Я не хозяин в том смысле, в каком ты пытаешься меня унизить!

— Ну, это ты зря, — смял кепку Подлепич. — Скажи еще, что все хозяева.

— Скажу.

— Все, да не все. Из Кости Чепеля какой хозяин? Хозяином назваться — унижения не вижу.

— Не видишь? В твоем контексте?

Подлепич помолчал, разгладил кепку, будто собираясь надевать ее, но не надел, поежился, спросил:

— Что, говорят, наш стенд выдвигают?

Вот он зачем зашел, кандидат в лауреаты, а не затем, чтобы пенять на телефонную связь.

— Ты бы уж сразу — о главном!

— Событие в нашей жизни не рядовое, — сказал Подлепич, но сказал как о рядовом. — А я узнаю́ от третьих лиц. — И тоже сказал бесстрастно. — Там что, какие-то помехи?

— Да никаких! — ощутив прилив неуместного раздражения, ответил Маслыгин. И потому, что раздражение было неуместным, распалился, кажется, еще больше. — Да что об этом толковать! И рано музыку заказывать, фанфары эти… и антураж не тот, ругаться приходится… Перестаю я уважать тех, уважаемых, которые опускают руки! Я понимаю, Юрий, в семье такое… Но ты ж не из того металла, который крошится!

— Красиво говоришь! — будто с завистью заметил Подлепич, тряхнул головой. — А я не люблю, когда людей сравнивают с железом. Ты еще с гвоздями сравни, как слышал я недавно по радио. Такие-де сильные люди, что из них бы гвоздей наделать. Очень крепкие были бы гвозди.

— Стыдись, Юра! Это ж стихи! Кстати, хрестоматийные. А ты подходишь к ним со своим штампом, хотя против штампов и восстаешь. Людей железных не так много есть, но есть. Честь им и хвала. Я не говорю, что ты железный.