Поскольку собачка милицейская не понадобилась и автор данного произведения назвался сам, эту комедию с участием Владислава Булгака можно было сдать в архив, а издержки списать, что и сделалось само собой.

На другой же день о комедии этой на участке забыли, автор остался в тени, по заводскому радио не объявили его, и опять пошла прежняя работа, радующая глаз комиссии, которую как принес черт по милости Булгака, так все еще и не уносил.

Эту неделю работали во второй смене, и Лида была спокойна за него: после второй не достанешь выпить, хоть в лепешку разбейся. И он был за себя спокоен. У него в эту смену тоже дело шло — не дай бог сглазить, — и по самой осторожной прикидке — чтобы не сглазить, опять же — рублишек набега́ло прилично.

С первой смены остался дефектный движок, — на пятиминутке Подлепич велел пока не трогать: там уже копались и ни до чего не докопались; а будет время, сказал, пусть Чепель посмотрит или Булгак, — их двоих как бы выделил. У Булгака, видно, задержка была со своими, прибывающими от испытателей, а он, Чепель, как раз освободился и взялся за тот, оставленный на стенде.

— По какому дефекту? — спросил он у Подлепича.

— А ты не ленись, посмотри карту, — сказал Подлепич. — Недобор мощности, кажись.

— Точно, не набирает, — посмотрел. — Ну, это может быть по следующим причинам…

Он всегда рассуждал сперва, прикидывал варианты, а потом уж лез туда руками. И Булгака учил так: сперва — голова, потом — руки. Если наоборот — голове легче, рукам тяжелее.

Там с прокладками нахомутали — на сборке. Две прокладки поставили сдуру под головку цилиндра. Вот движок и барахлит, не развивает мощности.

— Пиши уведомление, Николаич, — показал он Подлепичу лишнюю прокладку. — Вопрос ясен.

— Ты, Костя, слесарь, — сказал Подлепич. — Когда трезвый.

Не было усталости после смены, хотя и выдалась она горячая, работенки — под завязку, а бывает, прокрутишься вхолостую — либо движки не идут, либо не идет работенка — и после смены еле ноги волочишь.

Домой шагал он бодро, ног не волочил, разбрасывал ногами палую листву, принюхивался к привычному, осеннему: то свежо было, приятно, вкусно, а то горьковато — жгли где-то листья.

Он уже к дому подходил, и тут попался ему навстречу знакомый алкаш, то есть морда была знакомая, — где-то, значит, кооперировались, — и по морде видно, что накооперировался с избытком, а кто такой, откуда и на чем специализируется, этого он, Чепель, хоть убейте, вспомнить не мог. Какой-то алкаш средних лет, в беретике измазанном, в распахнутой болонье. И сразу узнал его, Чепеля, полез целоваться. Ну, это как водится, ничего удивительного, а удивительно было, что пьян, однако помнит. «Ах, Костя, ты мне нужен, — забубнил, — тебя сама судьба послала, на ловца и зверь бежит, пошли выпьем, или рублик одолжи, схожу в «Уют», отмечусь с черного хода». Да там и черный ход закрыт уже, и не было рубля как на грех, — нечем откупиться. «Человек человеку волк?» — «Человек человеку друг, — ответил Чепель, — пустой я». И вывернул карманы. Чем, спрашивается, не козырь? Козырь. Но был еще козырь постарше: артельная спайка.

Где, кто, откуда? — этого Чепель вспоминать не стал: зря напрягаться, — а вспомнил, как на той еще неделе приезжал к Лиде из района какой-то дальний родич, вроде Должикова, и привез гостинец. Яичко было не простое, а золотое, и потому Лида, пошушукавшись с родичем, упрятала гостинец куда-то подальше, но из кухни не выходила. Значит, там. А он, Чепель, мигом учуял, чем это пахнет, однако виду не подал, да и не было желания заводиться, затевать банкет. Больше останется, подумал, пускай стоит — на черный день. «В «Уюте» — пустой номер, — сказал он алкашу, — а у меня, может, и клюнет, хотя гарантий не даю». В такой момент чересчур обнадеживать — грех на душу брать; нельзя; однако алкаш, ясное дело, воспрянул духом. Да кто бы не воспрянул в первом часу ночи, когда везде, куда ни ткнись, пустой номер.

Воспрянув духом, алкаш, хотя и под градусом был, но очень обнадеживать себя тоже побоялся: «Да-да, нет-нет, — бубнил, — я на лестнице обожду».

На лестнице Чепель его не оставил, завел в дом и сразу — на кухню. Сиди, друг, и не пикни. А тот готов был по-пластунски ползать, лишь бы поставили ему эту несчастную стопку. До чего водка доводит.

Чепель подумал об этом со смехом, весело, в предвкушении выпивки и в привычной, как горьковатый запах жженых листьев, тревоге: не сорваться бы! Гостю — стопку, а сам — пас? Не по-артельному! Он пошел в комнату, где спала с детьми Лида, и сердце у него застучало. Дурака кусок! Это он подумал не о себе, а о сердце: чего стучать-то? Когда в дымину вваливаешься, небось не стучит.

Лида проснулась — она всегда просыпалась, стоило ему переступить порог, но всю неделю была спокойна за него и сразу засыпала. Он нагнулся, поцеловал ее, и это было знаком, что и сам спокоен за себя. Случись ему выпить, он соблюдал бы дистанцию, и она это знала. Чем дальше, тем реже удавались его хитрости с ней, но эта хитрость удалась ему.

Он вернулся на кухню, а гостя уже сморило; куда ему еще стопку? Выпроводить — не дойдет, у себя уложить — неловко перед Лидой: знать бы хоть — кто. Теперь, однако, не гостя мучила жажда — хозяина; у него стучало сердце, а не у гостя. Теперь был самый старший козырь — гостинец; могла ж Лида и припрятать, и сбыть куда-то, и если так, то все прочие козыри были бы биты. Он полез в буфет — нету; в шкафчик — порожние склянки; в холодильнике быть не могло. Все облазил — пустой номер; зло разобрало. Вот дерьмо: раззадорил и дрыхнет.

Была у Лиды коробка картонная, из-под чего-то домашнего, — уже и позабыто. И в той коробке, за холодильником, хранились всякие тряпки, концы, если по-заводскому. Он туда полез без малейшей надежды, и — сердце застучало! Под этим тряпьем стояла в коробке бутыль, трехлитровая, и в ней что-то было — литра на полтора. Понюхал: оно! И еще для верности попробовал на язык: точно! Богатство-то какое, мать родная! — отлить бы из бутыли, а то гость такой: и завтра припрется, и послезавтра, не отвяжешься. Но переливать — это время, а время было дорого, не терпелось. Он растормошил гостя, привел в сознание, достал из холодильника банку с огурцами, — на большее терпения уж не хватало.

— Ну, Костя! — восхищенно прошептал гость, был памятлив; не забывал, где находится, и только рукой махнул: нет слов для выражения! — и чокнулись, выпили, взяли по огурчику, и тогда уж, глядя не на хозяина — на бутыль, гость прибавил: — Ты гений, Костя!

Это был самогончик, первачок, а гением — тот Лидин родич, дай бог ему здоровья. О нем он, Чепель, промолчал, да и вообще покуда помалкивал, был говорлив до стопки, а стопка вроде бы язык вязала, и уж потом, почувствовав ее, он снова становился говорливым.

Сначала оба были начеку: услышит Лида — явится, разгонит, но после стопки опасения исчезли, а гость — тот вовсе осмелел. Буди, сказал, супругу, приглашай к столу.

— Ну как же, побегу!

— Счастливый ты человек! — вел дальше гость, глаз не спуская с бутыли, и получалось так, что в ней все счастье. — Производитель материальных ценностей! А ценности духовные? Кто может поручиться, что необходимое народу произвел? Кто, Костя? Где, черт возьми, критерии, а? Где диагностика, которая с научной точностью определила бы? Вот это ноль, а это норма, а это выше! Где, Костя, точка отсчета?

Знать бы, кто он, — легче было б толковать с ним, а спросишь — обидится.

— Диагностика есть, — заметил Чепель, — на техобслуживании.

— Да ты не слышишь, Костя, что говорю, — сказал гость, — в технике — параметры, техника — на своих ногах, на ходули ее не подымешь, а ты потому и счастлив, Костя, что принадлежишь к передовому отряду великих созидателей технического могущества, которое…

— Не выступай, — перебил его Чепель, — ты думаешь, почему про нас так громко говорится, что мы, мол, передовой отряд, сознательный, героический и прочее? Это потому, друг, что недобор в цехах, и завлекают таким путем.