Чечетки сваливаются в березы, одна за другой падают на ток, но крою я неохотно: чечетка — мальчишечья забава, на рынке стоит дешево, в пролет — вообще нипочем, хорошие птицеловы ее не берут. Я жду, слушаю чижей. Я сам очень люблю маленьких желто-зеленых птичек с густо-черной шапочкой, с золотыми разводами в краях хвоста. Чижа на базаре считают за лучшую ходовую птицу, покупают взрослые и старики, цена на него всегда подходящая, но ловится он неровно. В иное утро до полудня поймаешь полный садочек яркоперых самцов, в другое прилетят один-два, а то и неделю не услышишь их тонкого чистого «тюи, пюи…», которое меня всегда волнует до дрожи, едва заслышу его вдали за липами и березами. Чем позднее осень, тем меньше чижа, зато попадаются теперь старые ярко-желтые чижи-боровики с черненькой, «запонкой» под клювом. Такими чижами дорожишь, высматриваешь их еще наверху, когда они, осаженные приманными, ползают по веточкам березы, нежно и настойчиво перекликаясь. Чиж-боровик идет на ток осторожно, порхает над ним, как яркая бабочка, недоверчиво срывается, едва присев, и сколько я пережил горьких минут, когда, не выдержав, рано дернешь шнур, сеть перекинется, а дорогая добыча улетит, скроется в вершинах лип, перепуганно пиликая в ответ на отчаянный призыв приманных.
Зато, хохлатые розовые свиристели слетают на ток без промедлений, даже досадуешь — что они так-то… Ловятся в парке снегири и клесты, бывают понемножку щуры и дубоносы — толстоклювые птички в бархатных беретиках. Вверху по липам проходят синички, черноголовые гаечки, юркие черно-белые московки, аполлоновки — долгохвостые пухлые птички, непрерывно заливчато перекликающиеся и как-то особенно тюркающие. У тока все время суетятся желтогрудые синички-кузнечики, и тут же бегает по стволам лип пара голубых белобрюхих поползней. Поползни всегда ходят с синицами, так же как серенькие подслеповатые пищухи, желтоголовые крошки-корольки и дятлы. Дятел все стучит где-то неподалеку, часто слышишь его громкое обиженное «ки-ки-ки-ки», и снова стук, значит, перелетел, устроился на новую гнилушку. Поползни таскают зерно с тока, прячут его в морщинах коры про запас, снова возвращаются, пока их не накроешь и, подержав в руках горячую длинноклювую шипящую пичугу, выпустишь ее, и она улетит на вершину липы, сердито кричит там: «Кле-кле-кле…».
К полудню проглянет солнце. Земля потеплеет, точно вспомнит о лете, но все сильнее пахнет листом, осенним тленом, похолоделой водой и низким солнышком, и тогда хочется сидеть не шевелясь, молчать, прислушиваться, забываться в чем-то своем, подчас неясном, хотя и радостном, и немного тоскливом. Осенью всегда ждешь, держишь ожидание в душе, и, может быть, так же ждут эти кривые березы и эти липы, непонятные своим вековым молчанием, узором ветвей и веточек в округлых зимних почках и в ржавых плодиках соцветий. Может быть, липы тоже думают об осеннем мире, холодном солнце, будущем снеге, морозах, зиме и новой весне, когда опять воспрянут в тепле их корни, погонят сок, и они развернут, уже в который раз, молодой и просвечивающий на новом солнце лист. И, как эти липы, я тоже думал о своем будущем и о своем прошлом, хоть было оно еще не велико, и все-таки огромное и словно бы не всегда со мной было. Думал о девочке, о соседке, об учительнице Галине Михайловне и о всех женщинах вообще, с которыми как-то встречалась, проходила рядом моя судьба, и думать об этих женщинах было приятно, взросло и тоже как будто бы уже привычно.
К воскресенью собиралась порядочная добыча: десяток-два чечеток, чижи, щеглы, снегири, еще какие-нибудь птички вроде забежавшей на ток зарянки — с этим товаром я шел на птичий рынок. Собственно, «птичьим» называлась простая площадь, где продавали всякую живность: кур, овец, коров, лошадей, а по забору, огораживающему площадь, на вколоченных гвоздях густо лепились садки и клетки. Этот рынок я посещал и раньше в качестве покупателя, продавать же птиц не приходилось, хоть это, пожалуй, было не так стыдно, как стоять за лотком с грибами. Однако сыну полковника не следует заниматься торговлей. Здесь полно ребят, могут попасть одноклассники, вообще знакомые, и тогда… Я топтался у входа, ходил вдоль рядов с голубями и с домашней птицей — все не решался начать торговлю. Но едва я поставил мешок и вознамерился его открыть, как ко мне сразу подошел краснолицый чернобровый мужчина, улыбающийся какой-то бабьей улыбкой.
— Кто у тебя там? — спросил он, без церемоний заглядывая в мешок.
— …
— Продаешь?
— …
— Почем?
— Не знаю…
— Сколь за все? Вместе с клеткой?
— Не знаю я.
— Двести хошь?
— Клетку не продам…
— Сто пиисят… Без клетки…
— За всех?
— Ты думал чо? За одного чижика? Птицы — вон сколь. Сам видишь: до вечера стой — не продашь. Сезон.
— Ладно. Без клетки берите.
— Айда, получи деньги…
Мужик забрал у меня мешок, отнес к своему месту, где по забору были развешаны желтые и синие клетки, садочки, подтайнички и западенки, стояли на ящиках оправленные мешки с кормом. Прыгали в садках чижи, чечетки, реполовы, щеглята.
— Получай деньги! — мужик ухмылялся, отвернул полу бараньего полушубка, из кармана стеганых ватных штанов достал пухлый бумажник, выдал рубли, живо перетряхнул птиц, подал клетку.
— В другой раз опять неси. Возьму… Правельно сделал. Чего тебе с емя валандаться? — И, уже забыв про меня, говорил кому-то из своих подручных: — Ете не просидят! Чижики, знаешь, скоро ведь отлетят. Эх, парень, погреться бы, холодно что-то, тудыть твою растудыть…. Сбегай-ко, на…
Через минуту все мои птички были рассованы по расписным клеточкам, и мужик нахваливал подошедшему покупателю — военному с толстой женой-домохозяйкой, с хорошо одетой, похожей на нее толстой девочкой.
— Вам для дому? Али, может, для ловли? Чижичка возьмите. Вот етот… Чем плох чижичек? Игрушка. Обдержанный. Не запоет через две недели — несите, приму. Я здесь кажно воскресенье. Мне свой теритет терять незачем. Что вы — дорого? Полсотни за чижа? За такого-то красавца? Да он же ручной! Ну-ко, Вася, сядь. Сядь, Вася! — Чижик прыгал с жердочки на жердочку. — Благодарить приедете. Самочку ему возьмите… Конопля вот… Клеточку получше подобрать?..
Я отходил удрученный. Вот оно — как надо… И этот рынок поражал меня, хотя чем-то и нравился. Здесь были птицы, которых я знал с детства, любил особой, может быть, жестокой, но все-таки любовью. Здесь продавали рыбок, носили белок, свинок, ежей, иногда даже сов, маленьких, в полуночного цвета пере, с янтарными яростными глазками. Совы сидели неподвижно, вцепясь в какую-нибудь мертвую птичку. Тут галдели попугайчики, пересвистывались снегири, цокали, тивкали клесты. Голубятники, собираясь кучами, орали, спорили, доходили до драки, обсуждая достоинства и стать голубей. То и дело над головами, хлопая крыльями, взлетал отпущенный на спор почтарь или николаевский, вслед ему свистели, кидали шапки! У забора продавали белесых черноухих лисят. Один раз здесь же продали скучного равнодушного ко всему волчонка, приводили медведя, не очень большого, на толстой литой цепи. Мне запомнился этот заморенный медведь — так мудро глядел он обиженными еловыми глазенками, и в них отражался его лесной дремучий звериный ум, его звериное простое и чуткое естество, одинаковое во взглядах всех: и лисят, и волчонка, и этого лобастого коричневого лесовика. Отдал бы последнее, чтоб выкупить его. Да чем будешь кормить? Надо ведь мясо, хлеб, мед… Будь у меня деньги, построил бы я зоопарк, да такой, чтоб каждому зверю, всякой птице — свои угодья. Для цапель, журавлей, аистов было бы там болото, уткам — река с заводями и с озерками, крокодилам — такой бассейн, чтоб было жарко-тепло и по воде плавали нильские голубые кувшинки. Этот бассейн был бы в огромном застекленном павильоне, чтоб там росли пальмы, тропические деревья, как в джунглях на Амазонке, чтоб летали тропические бабочки. Вот я читал, в Берлине был такой пальмовый дом — «пальменхауз», и там даже сами собой жили случайно завезенные с растениями южные жуки и цикады. Для зоопарка я отправился бы в экспедиции во все дальние страны и привозил бы растения, зверей, птиц, амфибий и насекомых — разных летающих лягушек, гаттерий, анаконд, гавиалов и кайманов, попугаев-ара… В этих тропиках под северным небом побывали бы многие-многие, кто хотел узнать, как пахнут орхидеи, как кричат попугаи, скрипят ящерицы-гекко и парят бабочки Ornithoptera… А в другом павильоне была бы Мексиканская пустыня, горный склон с кактусами, росли бы опунции, свечи-цереусы, расписные кактусы-астрофиты, как написано у Брема и у Пузанова… Очень сладкая, тайная была мечта.
