Тогда легко было идти домой. А обычно возвращаешься: ноги едва несут, плечи ноют, рука с корзиной затекла, и знаешь, что на пальцах плоские бело-красные надавы, в глазах сушь и резь, целый день ведь напрягался, искал глазами, и одна только мечта: скорей бы до дому и — спать, спать, сунуть к порогу корзину, дойти до своей прохладной кровати и бухнуться на ощупь, не раздеваясь, одновременно ощущая лишь сладкую боль в ногах и опадающую темень забытья… А на другой день все болит, ноги «отщекотил» — ступать больно, выспаться бы досыта, а надо вставать, сортировать добычу — похуже себе, получше на базар. Сидишь, перебираешь грибы, обрезаешь заново корешки, думаешь: самое-то противное впереди — торговать. Торговать. У-у… Торговать!
Стыдно ужасно стоять за лосненым дощатым прилавком вместе со старухами, женщинами, девчонками, раскладывать товар, сносить всякие взгляды, ухмылки, приноравливаться к покупателю. Бывало, подойдет такая тетя, чаще всего с виду расползня и неряха, в каком-нибудь залосненном на животе салопе, в перекрученных винтом чулках, или вообще один чулок спал — висит колоколом, и не из бедных она, те редко торгуются, а из таких, знаете, у которых всегда кошелек с двумя медными шишечками, рыжий, тертый, а в кошельке тридцатки, пятерки, рублики: все аккуратно расправлено-разглажено, каждая монетка в своем месте лежит — подойдет она, посмотрит так вот и начинает: «Пачом? Да ты что? Ты с ума сошел? Где виданы такие цены? Ты же храбитель… Да-да… Ты храбитель. Ну, хочешь?» — назовет цену обидную, в треть запрошенного. Даже отвернешься с досады. Думаешь, иди-ка ты к черту. Нет, не уходит. Стоит, щупает, перебирает грибы. «Ну, отдаешь?» — «Нет, что я дурак, что ли? Их, белых-то, в день пяток не найдешь. А вы… Сами бы походили — попробовали…» — «А-а, говори мне… Хрибов пално. Ну, сколько же ты хочешь? Ну, реально, только реально. Ты же просишь сумасшедшие цены…» — «Вовсе я ничего не прошу, что я, нищий, что ли, просить». — «А я тебе даю не деньги? Не-ет? Ну? Ну, стой… А хрибы-то червивые…»
Сама все щупает, мнет, колупает. Прямо дрожишь от злости — и прогнать ее как?
«Ну, что же ты. Давай — отдавай…» Назовет полцены. «Больше тебе никто не даст». А сама все щупает. Вы ведь знаете, у белых-то грибов шапочка такая нежная, бархатная или вот, как тонкая замша, на ней каждый отпечаток остается, темнеет. Кто потом после нее такие перещупанные грибы брать захочет? А, тут еще гляди-поглядывай, чтоб сборщик не подкатил. Очень надо мне сбор за торговлю платить! У меня торговли-то всей… Приходится глядеть и чтоб из ребят школьных кто не узнал. Увидят — разнесут по белу свету, тогда в школу лучше не приходи. Торговец… Раз чуть-чуть не сгорел совсем. Разложил грибы, корзинку опорожнил, поднял голову — батюшки! Лис с Официантом! Идут, плюют семечками. Увидят — крышка! Хуже Официанта сплетника не найти. Я — под прилавок затаился, а сверху, как назло, спрашивают, спрашивают, в спину стучат. Выглянул наконец осторожно. Уходят… Слава тебе, господи! Не заметили… Пронесло.
А покупательнице той все равно продашь. Она еще раз десять подойдет, еще все ощупает, пока не скажешь: «Берите!» И думаешь: да на ты, смола, отвали только … … … … … …! Что другое, а это я умел теперь, будь здоров, научился.
Грибные дела мало пополняли скудную казну. Но в лес я ездил день за днем, был, кроме всего, еще и другой тянущий к дороге интерес. На восток, через вокзал, сортировочную и товарную станции шли нескончаемые эшелоны. Кругом открыто говорили о войне с Японией. Называли сроки. Будто бы уже и посол японский уехал. И никто вроде бы войны этой не боялся. Будет — ну и будет… То ли привыкли особенно не рассуждать — Сталин знает, как лучше, — то ли еще слишком свеж был ежевечерний грохот салютов из репродуктора, и державный голос Левитана, который перечислял наши победы, трофеи, объявлял благодарность дивизиям, армиям и фронтам. После Берлина вообще не надо было убеждать в нашей силе. А тут — вот она, силушка! Идет-катит бесконечно — вот она. У станций, по всем двадцати путям, эшелоны, эшелоны, эшелоны с черными красноколесными паровозами «ФД». Гроздьями из теплушек лица солдат. Дымят кухни. Задраны стволы пушек с чехлами на утолщениях пламегасителей. Укрытые брезентами танки и самоходки. Танки и самоходки без всяких брезентов. Транспортеры. Грузовики. Машины, закрытые так, что различимы только наклонные коробки вместо кузовов (к таким платформам близко не подойдешь — охрана), но и так ясно, что «катюши». Про «катюши» теперь знают ясельные ребята, и в кино видишь их световой шаркающий по небу залп… «Катюши»… А небо теперь грохочет и днем — идут и идут самолеты на восток. Зато в газетах тишина, только сводки об уборке, восстановлении Донбасса, Сталинграда и белорусских городов.
На вокзале сплошь одни шинели. Артиллеристы, пехота прямо с автоматами (мне бы такой!), танкисты в черных комбинезонах, в промазученных шлемах, лица у всех какие-то одинаковые, желтые, лоснящиеся, как у шоферов или машинистов. То здесь, то там пение аккордеонов, смех, хохот, пляска, под свист, под трескучий прихлоп. Галочий «кьяк», вздохи паровозов, свистки, бесшабашно бахнутая об стену бутылка. И везде женщины, старухи, девчонки кого-то ищут, глазеют — и впрямь нашли, плачут-голосят, обняв какого-то ошалелого солдата, исступленно целуются. Верещат девки, накрашенные и бесстыжие, синие брови дугами до ушей, тут же бьют жулье, кто-то вырывается, вскрикивает, бежит-улепетывает отчаянно, за ним гонятся, затихает бешеный топот. Инвалиды ходят пьяные, пристают к солдатам, покупают и продают — можно и зажигалку, и трофейный фонарик, и аккордеон, и немецкий парабеллум… Стаями бродят пестрые цыганки, по-цыгански виляют юбками, гадают — не отобьешься, заглядывают в глаза: «Маладой, маладой… Дай закурыть, счастливый…» Эти цыганки чего только не нагадают — и счастливый будешь, и богатый, и жить будешь восемьдесят шесть лет… и жена будет — красавица… Любить будет… (Красавица-то!) А солдаты верят, улыбаются смущенно и совестливо, в затылках чешут, пилотки сдвигают, и цыганкам — последнее: «На, бери. Может, сбудется…»
Эшелоны не кончаются. Все такие же с брезентами, с отдыхающими под ними танками, с веселыми людьми — на войну едут…
Наверное, тогда одними чувствами воспринималось неодолимое движение этой громады, воспринималась ее внешняя восторженно-грозная суть. Так же я принимал и смех, пляски, веселье солдат, за которыми, как знать, не было ли у каждого слишком много невысказанного, невыдаваемого и непонятного мне. И вообще, трудно понимать людей, когда они в массе, как-то стираются, одинаковеют они, точно птицы в осенней стае, улыбается один — улыбается другой, запел один — подхватывают второй и третий. Личное прячется, уходит вглубь и там, наверное, болит, оттуда поднимается, когда человек остается один, ночью, или вообще, когда хватает силы отвлечься, задуматься над собой. Я не понимал и не мог осмыслить, почему грозная зеленая лавина движется столь четко и определенно, а имя человека, двинувшего ее, имя, которое написано белым на башнях танков, на паровозах, на вагонах, было для меня, как, наверное, и для них, священным, непререкаемым, необсуждаемым. С этим именем связывались мои надежды на лучшее, не очень-то ясные и понятные пока, а все-таки надежды… И облик этого человека, измененный войной и старостью, седого, с трубкой в руке, с маршальскими погонами на очень простом кителе или на ладной солдатской шинели был как-то неотделим от меня, мне всегда казалось, что он думает обо мне, помнит меня, понимает. Я никогда не сомневался ни в его правоте, ни в его справедливости. Даже иногда думал: вот случись что, напишу ему и он поможет, только это уж на самый крайний случай. А в помощи его я был накрепко уверен.
Шестого августа на востоке упала атомная бомба. Тогда я еще не видел фильмов об испепеленной Хиросиме, снимков обезображенных людей, атомных вулканических грибов, в самой форме которых есть нечто жуткое, адски-предупреждающее. Не слыхал, конечно, и «голоса Иеговы», как назвал позднее в своей книге Энрико Ферми голос атомного чудовища. В газетах писали скромно. Город разрушен. Столько-то жертв. Но что-то было страшное в этой скромности, удручающее, словно бы открылась некая непредполагаемая беззащитность и ее не хотели замечать, не хотели ей верить. Так не верят сперва диагнозу врачей, определившему неизбежное. А Хиросима все-таки была. Теплые, излучающие смерть развалины, оплавленный камень, скелеты зданий, глазницы окон, и ум настойчиво пытался осмыслить это, а воображение отказывалось представить. Да как? Как? Что это? Неужели какие-то там невидимые атомы, протоны-электроны, которые рисовали нам на доске, могут так взорваться? Но ведь и сам я и все кругом из тех же протонов-электронов? Неужели просто: прилетит самолет, высоко, еле видно, даже беззвучно, от него отделится такая капля, вспыхнет втрое разящее солнце и сразу конец всему — целому городу, жизни, мне, ЕЙ, ВСЕМ? Страшно… Это, наверное, хуже, чем когда на тебя бегут с полыхающими автоматами, хуже, чем если на тебя, качая хоботами и взблескивая огнем, мерцая траками, урча, катятся чудовища. Здесь еще есть надежда — можно стрелять, как-нибудь скрыться, отбежать, отползти, как отползал я не раз во сне, можно, наконец, взяв гранаты, бутылки с бензином, кинуться на него и под него — хоть так оправдать свою жизнь, отомстить за себя, — а как быть тут? И чего тогда стоят эти эшелоны, зеленые пушки, танки, пляшущие на вокзале автоматчики? И неужели у наших нет этого… Неужели ОН не знал и не подумал об ЭТОМ?!
