— Обезьяна должна быть здесь, — сказал Доминик. — Если убийство Мэри Хьюз каким-то образом связано с Мертвой Обезьяной, что вовсе не исключается, то мне хотелось бы предоставить злоумышленнику возможность еще раз воспользоваться ею в каких-то одному ему ведомых целях. При этом он может оплошать и оставить улики, которые помогут найти убийцу Мэри. Кстати, к кому теперь перейдет Мертвая Обезьяна?

— Вы хотите сказать, кто ее унаследует?

— Совершенно верно.

— Очевидно, староста школы. Временно, а потом она назначит очередную «хранительницу сокровища».

Он достал из кармана блокнот.

— Констанс Берджесс, не так ли? Надо, чтобы она пока никому ее не передавала. Где обычно хранится Мертвая Обезьяна летом, во время каникул?

— В библиотеке. — Я указала на Главный Корпус. — На втором этаже.

— Вот там пусть она и побудет. Если школа станет возражать, я конфискую ее как вещественное доказательство, — отчеканил он строго, а потом уже прежним тоном продолжал: — А что помещается над библиотекой?

— Ничего. Чердак.

— Разве это «ничего», миссис Барлоу? — рассмеялся он. — Что там хранится?

— Все что угодно, начиная с колб и пробирок и кончая старым спортивным инвентарем. Но главным образом он используется для хранения костюмов и декораций.

— Декораций?

— Да. Дело в том, что школа ежегодно устраивает представление для друзей школы и окрестных жителей. Обычно играется «Гилберт и Салливан». Эти представления — своеобразная акция благодарности спонсорам и добрым соседям, а также возможность показать кому следует, что сценическому искусству в школе тоже уделяется внимание. Кстати, очередное представление состоится на следующей неделе.

Доминик кивнул, как мне показалось, с трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Если бы не убийство Мэри, он не отказал бы себе в удовольствии повеселиться. По-видимому, многое в этом пансионе исключительно для девочек, и тем более из богатых семей, представлялось ему весьма забавным.

— Впереди три напряженные недели, — сказал он. — Спектакль, родительский уик-энд и парусные гонки.

Мы находились на полпути к Главному Корпусу, когда Доминик остановился и, кивнув в ту сторону, сказал:

— Я хочу обследовать его, миссис Барлоу. И доскональнейшим образом.

— Но разве вы до сих пор не обследовали его? — удивилась я. Он улыбнулся.

— Конечно, обследовал. Но не в сопровождении самой очаровательной выпускницы школы.

Подобное его заявление было для меня полной неожиданностью, и пока я думала, как мне следует на него реагировать, он продолжал:

— Я хочу, чтобы мы обошли помещение за помещением, а вы рассказали бы мне все, что вам известно о них, — для чего они служат и чем примечательны.

Мы продолжали свой путь. Молча. И вдруг что-то всколыхнулось во мне — я ощутила присутствие мужчины, а не просто полицейского. Перед парадным входом Главного Корпуса он снова остановился и, указав на плотную стену деревьев за теннисными кортами, сказал:

— Насколько я понимаю, это птичий заповедник какого-то частного лица?

— Да. Он принадлежит мистеру Рендолфу Балюстроду.

— Тому самому адвокату?

— Да. — Я описала внешность Балюстрода. Мне довелось лицезреть этого господина лично один-единственный раз, но фотографии его я постоянно встречала в газетах. Внушительного вида лысеющий человек лет семидесяти, со старомодными, длинными, свисающими вниз, как у моржа, усами и красной физиономией. Любитель выпить. Славится красноречием и беспричинными вспышками гнева.

— Ну, а что вы можете сказать о птицах?

Это был праздный вопрос, никак не связанный с расследованием преступления, но он пробудил во мне воспоминания.

— Ничего примечательного, — сказала я. — Обыкновенный лес и певчие птицы, которые встречаются повсюду в Мэриленде: дятлы, зяблики, дрозды, иволги, танагры. Ну и все виды водоплавающих птиц, разумеется. Дикие утки и гуси, а нередко и белые и голубые цапли. Половина территории заповедника занята либо болотами, либо солеными топями.

— Вы прекрасно разбираетесь в птицах, — заметил Доминик.

— Мой отец был орнитологом-любителем.

— Интересно. — А потом вдруг: — Должно быть, у школы имеется договоренность с Балюстродом об использовании его владений для изучения природы и тому подобное, или я ошибаюсь?

Я рассмеялась:

— Как раз наоборот. Воспитанницы и ступить туда не имеют права.

Доминик был искренне удивлен.

— Неужели? Это почему же?

Я пожала плечами.

— Спросите самого мистера Балюстрода. Он дважды предъявлял школе иск в судебном порядке за незаконное вторжение девочек в его владения.

— И тем не менее кое-кто отваживается на это?

— Я думаю, лейтенант, — ответила я с улыбкой, — что за время учебы в школе почти все, хотя бы однажды, побывали там.

Стоя сейчас у парадного входа Главного Корпуса, я живо вспомнила, словно это было только вчера, как однажды, ранним воскресным утром, отправилась в птичий заповедник с вполне определенной целью. Я прослышала, что там, в центре владений мистера Балюстрода, у водоема, гнездится пара орлов, и надеялась при очередной поездке домой рассказать о них отцу. Улизнув тайком из кампуса, я вступила в мрачный первозданный мир, в девственный лес, которого лишь изредка касался топор человека, а может, и вообще не касался. Вековые дубы, американский каштан, гигантские тюльпановые деревья, березы, черный эвкалипт, красный клен, карликовые сосны и встречающиеся на каждом шагу ямы, наполненные мутной водой. Ни на минуту не забывая о смертельно опасных моккасиновых змеях, которых, как я знала, там великое множество, я осторожно пробиралась по узкой тропинке, проложенной многими поколениями воспитанниц «Брайдз Холла» в густых зарослях папоротника, вереска и лавра. Я вспомнила, как замерло у меня сердце, когда вспугнутый мною молодой олененок выскочил из своего дневного убежища и стремглав помчался прочь.

Мои воспоминания прервал голос Доминика, спрашивавшего, есть ли у Балюстрода здесь дом.

— Нет, — сказала я. — Но у среднего пруда имеется газебо, и довольно большое.

В тот день, много лет назад, я неожиданно для себя оказалась возле газебо, ступив на окружавшую его лужайку. Я тотчас же бросилась назад, в заросли деревьев, опасаясь быть замеченной кем-то, кто может оказаться там, — если не самим великаном Балюстродом, то какой-нибудь старшеклассницей, что представлялось мне еще более страшным. Газебо частенько служило местом тайных свиданий старшеклассниц с дружками из школы Святого Хьюберта во время танцевальных вечеров или когда юнцу удавалось изловчиться и наведаться сюда по пути в Вашингтон или Балтимор, испросив под каким-нибудь благовидным предлогом разрешение провести уик-энд дома.

Газебо представляло собой огромный навес, основание которого было сооружено из неотесанного камня и имело форму шестигранника, обнесенного по всему периметру перилами и со скамьями внутри. Оно находилось на высоком холме, и оттуда был прекрасно виден весь пруд. Убедившись, что там никого нет, я взошла наконец под навес и удобно устроилась на одной из скамеек.

Почти тотчас же я увидела вожделенных орлов. Вернее, одного из них. Его темный силуэт, казалось, неподвижно застыл высоко в утреннем небе. Потом орел начал долгий спиралевидный спуск, пока наконец не исчез в сосновой роще на другой стороне озера, чтобы затем стремительно ринуться вниз и, не шевельнув крыльями, скользнуть над неподвижной гладью пруда. Достигнув засохшего старого кипариса, орел стрелою взмыл вверх, вытянул когтистые лапы и, отведя назад крылья, чтобы умерить скорость полета, опустился на его макушку.

Я вспомнила также, что видела тогда и пару эгреток, а уже собравшись уходить, — зимородка, примостившегося на выступающей из воды черной верхушке голого древесного ствола, похожего на мачту затонувшего корабля. Зимородок держал в клюве только что пойманную серебристую рыбешку, а светло-голубое оперение его спинки было завораживающе красивым.