— Я никогда не видел, как танцуют мыши, — признался Рудольф.

— Да?

— А что они едят?

— Они любят сыр, сало и очень-очень — подсолнухи, — охотно сообщила Зайга. — Зернышки вылущат и съедят, а шелуха остается,

— Правда? — переспросил Рудольф, удивляясь и мышам, и этой странной девочке, из которой до сих пор нельзя было слова вытянуть и которая вдруг разговорилась. Он подумал, что ребята чувствуют себя непринужденней без родных, присутствие которых их как-то сковывает. — Ну хорошо, давай вынем термометр. Наверное, хватит держать. Тридцать семь и два — прекрасно. Теперь посмотрим горлышко. Где у вас лежат чайные ложки?

— На кухне.

Он пошел на кухню. Марис, судорожно прижимая к груди каравай черного хлеба, отпиливал косарем толстый кривой ломоть.

— Ты что, с ума сошел? — испуганно вскрикнул Рудольф. — Порежешься!

— Да ну! — невозмутимо ответил мальчик, не прекращая пилить до тех пор, пока ломоть не отвалился и не шлепнулся на пол. Мальчик поднял хлеб, обдул соринки и стал намазывать маслом.

— Так ты когда-нибудь оттяпаешь себя голову, — припугнул его Рудольф. — Хотел бы я посмотреть, как ты будешь выглядеть без головы.

По смешинкам в глазах мальчика Рудольф понял, что добился как раз обратного эффекта (Марис не без интереса обдумывал и представлял себе такой случай!), и решил: «Педагог из меня, наверное, никудышный!»

— Где чайные ложки?

— Здесь. — Держа в одной руке подкову хлеба с маслом, Марис другой рукой потарахтел по выдвижному ящику, спросил:

— Тебе гладкую или в клеточку?

Не представляя себе, что значит «в клеточку», Рудольф на всякий случай выбрал гладкую. Немного погодя, когда он вернулся, Марис уже намазывал новый кусок. Ясное дело, опять резал!

— Если ты много есть будешь, растолстеешь, — сказал Рудольф.

— Как ты? — деловито поинтересовался Марис, вкусно вонзая зубы в хлебную мякоть.

Рудольф усмехнулся.

«Один — ноль, в его пользу!»

— Ну, что мы будем с твоей ногой делать? Бабушки все нет.

— Белье вешает. На, откуси! — вдруг угостил Марис, возможно предположив, что в Рудольфе говорит зависть, и поднес ломоть к его рту. Когда Рудольф забавы ради действительно откусил, сам собой раскрылся рот и у мальчика: — Вкусно?

— Ага.

В сенях раздались шаги, стук, и Марис заговорщицки шепнул:

— Бабушке не скажешь?

«Значит, это была взятка за молчание!» — догадался Рудольф.

Вошла Альвина.

— Слышу, будто разговор в кухне! — сказала она. — Батюшки, думаю, не девчонка ли с постели вскочила. Лауры-то еще не видать. А это доктор пожаловал!

Сегодня она его уже не называла профессором; подошла и, обтерев о платье чистую, добела вымокшую в озере, прохладную руку, вложила в его ладонь как неживой предмет, без пожатия.

— Девочка теперь уж ничего, веселей смотрит, — говорила Альвина, глядя на Рудольфа темными блестящими глазами. — В постели разве теперь удержишь — вставать, и никаких.

Наблюдая выразительное лицо Альвины, он вспомнил Мариины слова. Красива ли она? Красива даже теперь, когда правильные тонкие черты расплылись и в черных волосах белеет седина. Но и седина украшала ее, как серебристую лису украшает ость. Даже в штапельном платье, выгоревшем на плечах, наверно от работы на жгучем солнце, она держалась величаво, как королева. Рудольфу пришло в голову, что Рихард похож на мать, но его обычно столь живая, яркая фантазия сейчас ему отказывала. Представить себе Рихарда он не мог. Да и зачем это нужно?..

— Зайгу я посмотрел. Мне тоже кажется, что дело идет на поправку. Но таблетки еще давать и побольше чаю, полоскать горло, и пускай не бегает… — Рудольф хотел прибавить «босиком по полу», но вовремя спохватился, что чуть не совершил предательство, и неловко поправился: —…пусть не вздумает бегать раньше времени. А Марису надо перевязать пятку, если б нашлись бинт и…

— Есть, есть, как это нету! — воскликнула Альвина, скрылась в комнате и возвратилась с начатым бинтом и несколькими баночками.

Пока он перебирал их и разглядывал: цинковая мазь… ихтиоловая мазь… что-то непонятное с этикеткой гомеопатической аптеки, ему пришлось выслушать дифирамбы в свой адрес. Выбрав таблетку стрептоцида, он прервал хвалебную часть спектакля просьбой дать горячей воды. Пока Рудольф обрабатывал ногу Мариса, Альвина стояла над ним, поминутно одергивая мальчика, а потом заставила внука поблагодарить доктора — шаркнуть ножкой. Получилось все это ненатурально, натянуто, от былой прелести и непринужденности не осталось и следа. Рудольф вспомнил про Арманда, насупился и поспешил откланяться. Хорошо еще, что Альвина не стала его провожать, за ним прихрамывая вышел Марис.

— Ты знаешь тропинку, по которой можно пройти в Вязы? — спросил Рудольф, припомнив, что Лаура ночью шла не по дороге, а напрямик, садами.

— Ясное дело, знаю, — с достоинством отвечал Марис, — я тебя проведу, — и пошел впереди. Рудольф заметил, что на мальчике опять одна сандалия. Ведь только что в кухне он надел обе.

Они держали путь к озеру.

Марис оглянулся через плечо.

— Когда ты еще придешь?

— Не знаю.

— Приходи!

— А ты радушный хозяин! Предлагаешь ягоды, угощаешь хлебом, приглашаешь в гости.

— Может, хочешь яблок?

Рудольф рассмеялся.

— Дай тебе волю, ты быстро все раскассируешь.

— Как это — раскассируешь?

— Все раздашь, и ничего не останется.

— А-а! Ну, а… Видишь? Мама едет!

Вдалеке над неспокойным озером размеренно вздымались весла. Было даже трудно определить, сюда движется лодка или отсюда. Они стояли на косогоре, глядя в том направлении. В слепящих солнечных блестках весла казались черными, как и лодка, и человек в ней тоже. Только по мере приближения предметы постепенно обретали краски.

— Ма-ма! Ма-ма! — прыгая, кричал Марис, но расстояние, очевидно, было слишком велико чтобы она могла расслышать, во всяком случае, крылья лодки не изменили своего ритма: весла взлетали и опускались, взлетали и опускались. Ветер, набегавший с водной глади, развевал Рудольфу волосы, потом стал трепать и галстук.

— Ну, я пошел.

Марис взглянул на него.

— Дома тебя ругать будут, что так долго?

Рудольф улыбнулся.

— Можно сказать и так. Ну, до свидания, Марис!

— До свидания… Рудольф! Но ты только приходи! Ладно?

Рудольф шел, слыша собственные шаги по утоптанной, видно — много хоженной тропке. Кто по ней ходил, когда и зачем? Как и по дороге сюда, им вновь овладело противоречивое чувство вроде бы удовлетворения и вместе с тем разочарования.

Порывистый ветер, дувший с противоположного берега, разгонялся на просторах Уж-озера, относя слова мальчика, и Лаура не поняла, что кричал ей сын.

— Что?

Нет, не разобрать, долетали всего лишь бессвязные обрывки фраз. Плоскодонка выплыла на мель, стукнулась о мостки веслом, нос лодки со скрежетом проехал по мокрому плотному песку. Лаура поднялась, накинула цепь на причал, заперла висячий замок.

— Что ты привезла? — спросил Марис, переваливаясь через борт на настил.

— В магазине были баранки. Хочешь?

— Ага!

Баранки сильно зачерствели, возможно даже, их пекли в районом центре, и, разумеется, не сегодня и не вчера, а еще на прошлой неделе, но ведь в Заречном этот товар застанешь в кои-то веки, и Марис сразу принялся грызть баранку, как белка.

— Знаешь, — не переставая хрупать, говорил он, между тем как Лаура выгружала на берег сумку и сетку с бутылкой растительного масла, банкой килек и буханками хлеба, — приходил Рудольф.

— Кто? — переспросила Лаура.

— Ру-дольф.

— Кто это такой?

Марис замялся. Взрослых иной раз не поймешь, до того бестолковые, что просто не знаешь, как объяснить; ну, Рудольф есть Рудольф.

— Видишь, он мне завязал ногу,

— Доктор?

— Да!

— Так и надо говорить, а не…

— Так он сам сказал мне, что он Рудольф! — стоял на своем Марис.