— Платье хорошее, — сказала Лаура.
— Правда ведь? — горячо согласилась Вия. — Во всяком случае, в нашем захолустье, в Заречном, такого еще ни у кого нету.
Стуча каблуками («Не смотри, Лаура, на туфли, они не идут к платью!»), Вия наконец подошла к зеркалу и долго перед ним вертелась.
— Думаешь, легко было раздобыть все что нужно! Материал по блату, пуговицы — из Риги, из магазина на улице Ленина, фасон из… Лаура, примерь ты! Хочу посмотреть, как со стороны выглядит, — вдруг предложила она в приливе щедрости, свойственной счастливым людям.
— Разве мне годится твое платье, и потом…
— Надень! Что тебе — трудно? — приставала Вия, желая продлить удовольствие. — Ну, Лаура, миленькая!
— Ты прямо как ребенок, Вия! — отговаривалась Лаура, которой вовсе не хотелось опять переодеваться. — Для чего тебе это?
Но Вие втемяшился в голову этот каприз, и она ныла до тех пор («Ты прямо как Марис!»), пока Лаура не сдалась.
— Что с тобой делать, — сказала она и, улыбаясь, вздохнула.
Гладкий шелк холодком прошумел по плечам и спине, Лаура застегнулась. Золовка смотрела на нее, сразу умолкнув, задумчивая, серьезная.
— Что ты уставилась на меня?
— Какая ты все же красивая! — с искренним восхищением сказала Вия, как и тогда, когда прочитала письмо Рича. — Только ужасно бледная и глаза горят как свечи.
Лаура едва заметно усмехнулась.
— Ну, теперь можно снять?
— Посмотри хотя бы на себя.
Но Лаура, вспомнив мертвое, застывшее выражение своего лица, к зеркалу не пошла, ей не хотелось ни вспоминать, ни видеть эту горестную маску; и равнодушно, как и надела, она сняла платье, и материя, только теперь согретая, снова прошумела по спине и плечам. Виины глаза провожали каждое ее движение. Лаура чувствовала себя неловко под этим пытливым взглядом, хотя в нем не было ничего плохого, по-прежнему только немой восторг и что-то вроде недоумения.
— Я сильно устала, — точно оправдываясь, сказала наконец Лаура. — Пока другие обедали, ходила по магазинам. Потом разгорелся спор, и поздно кончили…
— О господи, да что вам делить, учителям!
И Лаура довольно путано — не столько желая поделиться с золовкой, сколько предупредить ее вопросы, что сама она ясно сознавала, — стала рассказывать об одной директорше, которая заявила с трибуны, что «педагог должен делать все возможное, чтобы маленький гражданин чувствовал, насколько он нужен учителям, родителям и обществу», что Лауре это показалось нелепым, она взяла слово, и кажется, даже наговорила дерзостей.
— Как же ты ее назвала?
— Теорией, которая предполагает воспитание человека потребителем.
— Я имею в виду директоршу.
— Ее… кажется, никак. Только сказала, что беда наша, по-моему, в другом — ребенок слишком рано начинает сознавать, что он всем нужен и, естественно, требует, требует и требует. А мы к месту и не к месту ахаем: какие наши детки умные, у них только и разговору — о марках машин, телевидении, космосе… И нас ничуть не тревожит, что многие из них не умеют держать в руках лопату и топор. Ведь лопата — это не просто лопата, а топор — не только топор. Дети должны понять, что труд — это пот, усилие, что труд никогда не будет развлечением…
Вия, которая вначале слушала со скукой, вдруг засмеялась.
— И тебя, конечно, разгромили? Да? Тебя упрекали в примитивных взглядах на труд, в отсталости, тебе сказали, что в нашу эпоху техники и автоматики…
— Но…
— …сказали, что ты против счастливого детства, сослались па Макаренко… Не удивляйся, эти басни мне тоже известны наизусть.
— Но так говорили не все. Другие наоборот…
— Ах, не все? — с горьким смехом продолжала Вия. — А мальчишки не выбили вам рогатками окна, пока вы там разглагольствовали, будут ли в светлом будущем топоры и лопаты? Ты идеалистка, Лаура. Сло-ва, сло-ва, красивые слова…
— Лучше быть идеалисткой, чем…
— Что же ты не договариваешь? Циником? А тебе не приходило в голову, что так называемый цинизм может быть и средством защиты?
— Интересно, от чего же?
— От чего? От того же — прости за грубость — недержания красивых слов. Я была, и не раз, свидетелем того, как малевали иконы с моего бедного отца. Меня сажали в президиум, — что было нужно и начальству и людям в зале не больше, чем нужны пуговки на рукавах пиджака, на которые нечего застегивать, — и начинали малевать. А я должна была сидеть как деревянный идол для всеобщего обозрения, не смея голоса подать, хотя мне, глядя на это, хотелось то смеяться, то плакать.
— Они это делали из добрых побуждений.
— К сожалению, далеко не всегда. Многие — только для галочки. Конечно, это большая честь, что мой отец похоронен в центре Заречного, только я никогда не могла просто, по-человечески поплакать на его могиле. Когда я однажды — еще совсем желторотая — туда прокралась, меня хотели сфотографировать. Получился бы трогательный фотоэтюд, правда? «Любящая скорбящая дочь у…» К счастью, я вовремя заметила. Высунула язык, прыгнула через изгородь и убежала. Можешь меня осуждать, но с тех пор у меня пропало желание туда наведываться. А дома… — Вия безнадежно махнула рукой, сказала не то себе, не то Лауре: — Ах, стоит ли себя растравлять! — точно устыдившись своей откровенности и уже сожалея о сказанном, круто переменила тему: — Может, хочешь взять мое платье на завтра? Ты ведь завтра опять поедешь? Тебе оно исключительно идет.
— Что ты! Таскать по автобусам и вообще…
Вия пожала плечами.
— Таскать не таскать… Не все ли равно.
— Чего ты это вдруг?
— Ты думаешь, я слепая? На кого я похожа с этими пуговицами! Хрюшка, и по брюху два ряда сосков! — заключила Вия с горькой иронией, перекинула платье через руку и вышла, только дверь хлопнула громче обычного.
Немного погодя в щелке показался Зайгин глаз, разглядывавший Лауру. Потом дверь приоткрылась шире, и теперь в комнату глядели два серых глаза.
— Заходи, детка! — заметив Зайгу, пригласила Лаура.
Войдя, девочка обвела взглядом мебель, вещи, будто искала причину ссоры.
— Тетя Вия сердится?
— Да нет, так просто, — ответила Лаура, — платье…
— Не нравится?
— Не нравится.
Зайга подошла к Лауре и слегка прижалась тельцем к ее боку. Лаура ждала, что девочка что-то скажет, но она стояла прижавшись и ничего не говорила. Послышались тихие всхлипывания.
— Что ты, дружок?
Но девочка так и не сказала ни слова, только слезы побежали быстрее.
— Бабушка поругала?
Зайга отрицательно покачала головой.
— Болит что-нибудь?
Тот же отрицательный жест.
— Что случилось? Скажи мне, дружок! Ну, расскажи!
Девочка порывисто обняла Лауру.
— Ничего… мы просто вышли на дорогу… Стояли долго. И мне пришло в голову, что… ты можешь совсем не приехать… и я…
— Как я могу совсем не приехать? Сама подумай!
— Не знаю… Мне просто пришло в голову. Мало ли что может случиться…
Детские руки нервно цеплялись за Лаурину блузку, за плечи. Быть может, сердце ребенка угадало в ней какую-то перемену? Или же в нем таилось предчувствие возможной беды, какое жило в ней самой когда-то, перед несчастьем с Ричем? И, гладя худую спину девочки, Лаура думала, что бури, пронесшиеся над взрослыми, наверное, надломили что-то и в этом хрупком ребенке… Ее охватило страстное желание защитить Зайгу. Но как? И… от чего?
2
Не дождавшись Рудольфа (а может, и не совсем полагаясь на его обещание), дети явились в Вязы сами, принаряженные и чуть-чуть торжественные — вероятно, дома прослушали лекцию, как надо себя вести. Войдя во двор, Зайга огляделась, наверно опасаясь собаки, а Марис, увидав Рудольфа, который возился у сарая с автомобилем, бросился к нему, крича на бегу:
— Ты еще не готов?
— Я готов уже больше сорока лет! — ответил тот остротой с солидным стажем.
— Ну да! Ты же без штанов.
— Как это без штанов?
— Разве ты… разве в таких можно ехать?
