Держи, Язеп! Ну вот, шапку наконец-то все же сиял — как перед причастием. А волосы какие — рыжие, густые да пышные, как горящий лес. Мне бы такие волосы, я бы шапку сроду не покупал.

Ба, этот ром прямо на глазах черт знает куда девается! Ну, товарищ, теперь только по полрюмки, а то кому-то совсем не хватит. Сперва Эмилии. Ну, ну, ну! Берите пример с Кристины. На похороны если — в аккурат и надо выпить. Сердце бьется? А у кого оно не бьется, сударыня? Ну, нет так нет! Дадим лошадиному доктору. Нет, нет, не отрава. Вы же видели, как я лихо выпил. Смелее, смелее! И яблочком закусить, а то вон как скривилась. А теперь коллега… Ну, и мне еще с наперсток осталось. На, Барон, и тебе капельку. Облизывается, сукин сын. Я напою собаку? Что ты, Кристина! Там одна капля. Под Елгавой есть у меня знакомый барбос, так тот ест хлеб, намоченный в водке. Вот где потеха! Сперва станет такой ласковый-преласковый, рот разинет, язык вывалит, и всякому хвостом виляет. Потом давай бегать, да чудно так, и пошел ногами кренделя выписывать. Бегает-бегает — остановится, обнюхает свои следы, будто не поймет, в чем дело, почему ноги не хотят идти прямо. А еще немного погодя… сползает на задницу. Сползает, сползает и хлоп — завалится и храпит. В точности как человек, От смеху прямо животики надорвешь. Как? Как ты сказал, Язеп? «Типичная картина действия алкоголя»? Где это ты ума набрался? А, в «Здоровье»! И то сказать, собака — она ведь живая тварь, как же ей не захмелеть? У нас в Вецумниеках собаки нету, один кот. А кошка, известное дело, до страсти любит валерьянку, зато водку в рот не берет. Один раз накапал я ей валерьянки на хвост. Она чуять чует, а не поймет, откуда идет дух. И крутится, и вертится, и орет благим матом. Пришла Эмма: зачем, говорит, мучаешь кошку? А кто ее мучает, сама мучается. Взяла и вытерла ей хвост мокрой тряпкой. Она у меня такая — миротворица. Хоть что хошь делай, а голос никогда не повысит, руки распускать не станет. Придет бывало за мной: «Пойдем, Волдис, домой!» Если б она шумела или ругалась, тогда бы другое дело, можно отбрехиваться. А что же ты будешь делать, если тебя Волдиком называют?.. И портниха она первейшая. Мастер на все руки. Платье надо — пожалуйста. Костюм надо — пожалуйста. Пальто? Милости просим — и пальто. Из нового сошьет и из старого перелицует. Перевернет материал на другую сторону, потом на третью. Как в цирке!

Чего же я шляюсь от нее?

Э-эх, хозяин, если б кто мог мне это сказать! То ли привык — не могу отвыкнуть, то ли такая во мне цыганская кровь. Не задалась жизнь… Слабый, наверно, характер. Положу себе жить по-новому, честно-благородно, да… то с бутылкой свяжусь, то с бабой. Подберет меня, как медяк па дороге — и нет моих сил противиться. А как хочется быть хорошим, черт побери, сделать… ну, сделать что-нибудь такое, чтобы все рот разинули!

Вот вы хотя бы товарищ художник… Лиесма… Язеп… фельдшерица… ты… твоя благоверная… Все люди как люди, при своем месте, со смыслом… Один я… я не плачусь, хозяин, я не слюнтяй, а только как задумаешься, так на душе кошки скребут…

Наверно, мне малость в голову ударило, мешать не надо было. В меня много влезет, но только чур! — не мешать. А то сначала перцовка, сейчас — опять же ром. Совсем дрянь дело, если после водки вина выпить. Тогда мне крышка. Как однажды на взморье. Были мы у одного друга на рождении, здорово заложили — под завязку. Идем мы на станцию, видим — буфет. Ныряем. Только там ничего толкового нет — один шашлык и кислое. «Зажарь, нам, девочка, каждому по барашку!» — и садимся за столик, берем — что будешь делать — сухое вино. Как пили, еще помню, а как оттуда выбрались, хоть убей — пленка оборвалась. Друзья мне потом рассказывали, что я такое вытворял, господи боже мой, блевал, цеплялся на улице к какой-то бабе, схватился с милиционером. С тех пор я себе сказал: «Стоп! Выпей, Волдемар Пиладзит, если охота горло промочить, но никогда не превращайся в свинью!»

Давай споем, хозяин! Когда поешь, сразу веселей на душе, Кхм, кхм…

Ну, подтягивай, хозяин!

Теодор от меня все немножко отстает. Не больно-то согласный у нас дуэт. И то сказать, у нас тут и не опера! Подтягивайте и вы! Пойте, чего вы смеетесь!

Слушаю перебранку Теодора с Кристиной, и мне сразу вспоминается почему-то наша жизнь с Байбой. Ведь выглядело все это совсем иначе, можно даже сказать — прямо противоположным образом. Мы никогда не говорили друг другу «стерва», «не квохчи», «трепло» и тому подобное, никогда не забывались и не забывали, что мы интеллигентные люди. Но прожитое вместе время постепенно как бы разъело нас, точно кислота, и мы оба вздохнули с облегчением, когда все это кончилось. Финиш был связан с определенной датой, которая теперь и проставлена в моем паспорте.

Когда мы вышли из здания Верховного суда, в скверике напротив под апрельским ветром прямо на глазах таял белый мягкий, только утром выпавший снег, небо куполом висело над домами, высокое и чистое, солнце, отражаясь, на мокром тротуаре, сияло просто ослепительно, Я спросил, идет ли она сейчас в театр. Байба покачала головой и ответила, что сядет на троллейбус, я вызвался проводить ее до остановки и взял под руку, когда мы переходили улицу Ленина. Она взглянула на меня, будто удивляясь, зачем это теперь нужно, — мы притворялись друг перед другом все последние годы, отлично зная, что притворяемся. Я заметил, как Байба постарела. Нос с горбинкой в молодости придавал ей нечто пикантное, экзотичное, а теперь казался большим и горбатым на сухощавом лице, и при ярком солнце на нем проступали запудренные морщинки, которые скрывало электрическое освещение. Подбородок, казалось, заострился, а рот стал крупнее, уголки ярко-красных губ были опущены книзу в иронической, если не сардонической усмешке, которая ей не шла. Только фигура благодаря повседневным тренировкам сохранила грациозность, особенно красивые ноги, как у известной балерины Анны Приеде; издали Байба еще выглядела почти как прежде.

Мы шли под руку на остановку, и говорить нам было не о чем; за девять лет, наверно, все переговорили, только шаги наши по асфальту еще стучали вполне согласно. Троллейбус пришел быстро, избавив нас от гнетущего неприятного ожидания вдвоем. Байба протянула мне руку — в кожаной перчатке она походила на неодушевленный предмет. Она пожелала мне удачи, я ей тоже. Мы были, наверное, самой примерной парой, из тех, по крайней мере, которые разводились в тот день. Дверцы захлопнулись — слава богу, все кончилось благополучно.

Я свернул в Кировский парк и брел по месиву тающего снега к улице Кришьяна Барона. Где-то гомонили и смеялись мальчишки. И мне пришло в голову, что решительно ничто больше не связывает меня с Байбой — дом продан, вещи поделены, детей нет, — и это чувство даже поразило меня своей новизной. Байба ушла из моей жизни, не оставив и следа: у меня (а возможно, и у нее) не будет даже воспоминаний, на которых хотелось бы хоть когда-нибудь остановиться, потому что и на то хорошее, что было в нашей с ней жизни, легла тень последних мучительных лет…

Так выглядел финал.

«Но главное не конец, а то, что до этого было…» Когда это началось и с чего началось? Вначале мы были счастливы. Или, может быть, то была лишь иллюзия? Ну в конце концов счастье всегда в большей или меньшей степени — иллюзия.

Тут не примешивался расчет, даже тайный расчет — мы любили друг друга. Мой однокурсник Кристап познакомил меня с тоненькой девушкой из балета. В то время я добился первых успехов, и мне льстило, что Байба слышала обо мне и даже кое-что видела из моих «картинок», как я с легкой иронией говорил сам. (Я тогда не задавал себе вопроса, сыграл ли здесь какую-то роль Кристап и какую.) Поклонник балета я очень средний, но в те времена я часто сидел на спектаклях, чтобы потом встретить Байбу у актерского выхода. В кафе обыкновенно было уже не попасть, и чаще всего мы просто бродили по улицам, а когда настало лето, ездили на взморье и купались при луне.