Зевая во весь рот, вошла Альвина.

— Кто это, думаю, там шебаршится? А это ты, ранняя пташка. Батюшки, уже и плиту растопила! — обрадовалась она.

Лаура притворила дверцу и поднялась.

— Дел много, — сказала она, — и в школу ехать надо.

— Носишься как угорелая! — проговорила Альвина, черпая ковшом со дна подойника. — Медаль все равно не повесят, не бойся… Сходи принеси водицы. А теплая пусть стоит умываться. На кофий хочется свежей.

Лаура отперла задвижку и вышла во двор, звеня ведрами. Утро было ясное, очень прохладное и звонкое-звонкое. Она обратила внимание на странный протяжный скрип. Поставив ведра, прислушалась и с удивлением поняла, что скрипит, видно, колодезный журавль в Вязах. Казалось, до него рукой подать… Она никогда этого не замечала.

Лаура спохватилась, что все еще стоит и слушает тот далекий и близкий звук, стала быстро крутить рукоятку, и пронзительный визг ворота заглушил все.

А когда она выехала на озеро, то услыхала стук молотка. Из-за полуострова постепенно выплыли Вязы, прошел через двор и скрылся из виду Эйдис, а возле дома скликала кур Мария.

— Цып, цып, цып! — явственно доносилось по ветру.

Но все перекрывал, точно раскалывая звуки, стук молотка, и Лаура увидала на крыше Рудольфа. Приколотив дранку, он распрямился, повернул голову и — она чутьем угадала — заметил ее. Он стоял у конька крыши, и ветер парусом надувал его рубашку. Но расстояние росло, фигура на крыше стала маленькой и казалась неподвижной.

По озеру бежали нервные волны, и лодка качалась среди солнечных бликов. Рудольфу хотелось помахать Лауре со своей высоты, но он не был уверен, что она его видит и тем более, что ответит. К тому же, наверно, он имел жалкий вид с этой брезентовой сумкой не сумкой, торбой не торбой, которую Эйдис, как пастуху или нищему, повесил ему на шею, — так с инструментом способнее лезть на крышу. Даль, казалось, была педантично выписана тонкой кистью: силикатно-белое Заречное под серым шифером, старинная под модерн (или модерн под старину) башня сушильни, рассыпанные хутора и широкой дугой леса, леса, леса, в долине — серьезные темные ельники, на взгорьях — веселые длинноногие сосны. Дым из труб реял флагами.

— Ноги замлели? — крикнул снизу Эйдис.

— С чего бы? — отозвался Рудольф.

И, хотя он ответил отрицательно, Эйдис продолжал:

— С непривычки, брат, не так оно легко, я знаю. Возьми пример — скакать верхом. Со стороны глядеть — подумаешь! Ты ведь сидишь на коне, а не он на тебе. А попробуй-ка без привычки, запоешь лазаря.

Внизу, наверно, совсем потеплело — Эйдис ходил в одной рубашке, а тут, наверху, Рудольфа обдувал ветер: во дворе, между стенами и заборами, ему было не разогнаться, зато над крышами да деревьями, на просторах озера ему была вольная воля.

— Эйдис!

— Чего?

— Гвозди кончились.

— Новых больше нету. Пойду возьму старые. Постукаю молотком, и порядок.

Он скрылся на гумне, вернулся с жестяной банкой из-под конфет, где лежали крючки, винты, пробойники, и, сев у камня, стал выпрямлять гвозди. Порой оттуда доносилось и сердитое сопенье: наверно, гвоздь сломался или угодил по пальцу молоток. А Рудольф, аккуратно приладив, прибивал дранку. Над ним носились ласточки. Новых дранок было не так много, дюжины три, не больше, да и те насилу отыскали. Где только они с Эйдисом не рылись, поднимая тучи пыли. На чердаке, в сарае, на гумне. Разворотили чурбаки для поделок, перекатили бочки, опрокинули лохань… А нашлась дранка в клети, в ларе. Как и во многих крестьянских дворах, все углы в Вязах были забиты старьем — там оно никому не мешало, но развороченное, при свете дня, оно имело жалкий вид. Кособокая кровать, хромые стулья, беззубые грабли, оббитая прялка, сундуки с пыльными, разного калибра бутылками и мышиным пометом. Никто тут и в мыслях не держал ни прясть, ни вино делать, просто у латышей такая натура — рука не подымается выбросить годную еще посуду или инструмент…

— Кш-ш-ш, окаянные! Шугани их, брат, сверху, опять в смородину залезли, ироды!

Дранка упала в самую гущу куриной компании, раздалось кудахтанье, хлопанье крыльев, только петух отступил с достоинством, как истинный полководец отступает с поля боя. Заслышав птичий гвалт, вышла Мария.

— Что вы делаете, баламуты! Я думала, не ястреб ли!

— Их не гоняй, так они волос с головы ощипят, — ругался Эйдис, — да еще глаза выклюют.

— Прямо уж ощипят, такие смирные птички!

— Смирные!.. Сходи на ферму, погляди: им хоть цельного быка свали в загон, недели не пройдет — одни косточки на солнце будут жариться. Чистые звери! Я бы их не держал, не-ет…

— А яйца сам нести будешь?

— Под замок их, сталбыть, упрятать, чтоб сад не разоряли.

— Упрячь, отец, упрячь, а я посмотрю, как ты на них ячменя напасешься!

— Ну, Мария, как со стороны смотрится? — крикнул с крыши Рудольф, вовремя вмешавшись в дискуссию насчет плюсов и минусов птицеводства.

— Куда уж лучше, — похвалила она.

— Недельку-другую так попотеет, смотришь — его и в колхоз возьмут кровельщиком, — согласился Эйдис.

— Дефицитная профессия. Кровельщики зарабатывают больше врачей. Вот втюрюсь в какую-нибудь девицу-колхозницу и… переквалифицируюсь.

— Ага, так и втюрился! Ты уж, брат, тертый калач, — сказал Эйдис, не преминув пофилософствовать. — Жениться — все одно что в холодную воду прыгать — надо не раздумывая. А то начнешь мяться, примериваться да прицеливаться — ни за какие коврижки потом не прыгнешь.

— Разве что сзади кто подтолкнет, — со смехом добавил Рудольф.

— Есть не захотел? — спросила Мария.

— Что? Опять есть? Вы меня пичкаете прямо как на убой. Сколько ж сейчас времени?

— Двенадцать, должно быть, а может час. Поставила варить суп. Только не взыщи — недосолен. Все последки выскребла. Как идешь в лавку, мыла да соли обязательно купить забудешь. Еще — спички, ну про спички отец всегда сам вспомнит. Хоть какой-то прок от его дымища да вонищи…

— Если надо, могу после обеда прокатиться в магазин, — предложил Рудольф.

— Что ты! Что ты, беспутный! Гонять машину по белу свету из-за такого-то… из-за пачки соли. К вечеру схожу в Пличи, займу щепоть у Лизаветы, а когда в лавку пойду, заодно и куплю.

Эйдис и тут не обошелся без рассуждений.

— Ох эти бабы! Будешь ей дело говорить — упрется, хоть кол на голове теши. Ну и махнешь рукой — раз нет, не надо, так она за тобой мелким бесом вприсыпку!

— Да уймешься ты, нечистый дух! — заругалась Мария, видно что-то вспомнив, но Эйдис только посмеялся.

— Ну, как ты, Руди, — поедим или сперва закончим?

— Я за то, чтобы кончить. Тут работы на час, не больше.

За час они действительно справились, вернее кончилась дранка. Крыша хлева светилась как решето, ее нужно было еще чинить и чинить. Собрав инструмент и оттащив длинную лестницу, они направились к колодцу умываться. Мария вынесла таз, полотенце и мыло.

— Сладковат получился… — посетовала она.

— Кто?

— Суп, кто же еще.

— У тебя, мать, только суп на уме…

— А как же? — заволновалась Мария. — Если сготовишь невкусно, кого ругают, как не хозяйку? Можно солеными грибами закусывать…

— Грибы утром, грибы вечером, а потом обзываешь меня старым сморчком! — пошутил Эйдис. Но и эти слова Мария приняла всерьез.

— Когда я тебя сморчком обзывала, шут гороховый? И кто тебя силком заставляет грибы есть? Мясом закусывай, не дают тебе, что ли?

— Ну ладно, мать, ладно, — примирительно сказал Эйдис.

Рудольф достал воды из колодца, налил в таз.

— Ну, Эйдис, давай!

Страшно фыркая, Эйдис умылся и, отвернувшись, трубно высморкался в траву.

— Фу! Чертова пыль, весь нос забился… Хе-хе-хе, расскажу тебе, брат, как мы однажды, мальцами еще, молотьбу устроили. Нонешняя пыль против того ерунда!

— Дай ты человеку умыться! — сказала Мария, протягивая Рудольфу мыльницу.

— А я мешаю? Не ушами же он моется, — кротко возразил Эйдис, утерев нос тыльной стороной ладони. — Я тогда уж был здоровый пострел, лет одиннадцать было, двенадцать, Ерману годов десять, Паулу шесть или семь. Осенью вечера темные, длинные, карасин, само собой, беречь надо, мать в хлеву скотину, убирает. Побаловаться охота страсть! А куда денешься? Ерман как-то и говорит: «Ребя, давайте играть в молотьбу!» Давайте. Один трясет солому из тюфяка, другой сыпет на прялку, третий жмет на педаль. То-то веселья! Хотели уж браться за другой тюфяк, как слышим — мать идет. Что делать? Раз-раз и сгребли солому под кровать. Да вот беда, пыли-ища — света белого не видно! Входит мать. «Свят-свят, что же это тут делается? Молотьба идет, что ли?» Мы глаза в потолок — ангелы безвинные. Но мать не проведёшь. Как увидала…