Литмир - Электронная Библиотека

— Вы промокнете, Рудольф, — напомнила она, отнимая руку. — Всего хорошего!

— До свидания, Лаура!

Она повернулась и пошла, все время невольно ожидая, что вот-вот загудит мотор, но слышался лишь дробный стук дождя по лужам. Взойдя на крыльцо, она с удивлением увидала, что Рудольф еще стоит на том же месте, под серыми струями дождя. И лишь тогда, когда она закрыла за собой дверь, машина затарахтела, и этот звук вскоре растаял в шуме листвы. Она стояла в сумраке сеней, слыша, как у нее бьется сердце, потом поднесла руки к лицу, под мокрыми прохладными ладонями оно горело. Ей стало страшно войти в дом, как будто каждый при виде ее догадается… Но о чем? Ведь ничего не произошло…

Альвина слыхала, как Лаура в своей комнате пела. Правда, она не сразу сообразила, что это невестка, подумала сначала — радио включено, что ли. Потом прислушалась — нет, все же Лаура. Чудеса, вдруг пришло ей в голову, да бывало ли когда, чтобы Лаура пела? Она не могла припомнить такого случая. Разве в компании, за столом, а чтобы одна… Рич, тот да, тот, когда в настроении, заливался соловьем на всю округу. Альвина вздохнула. Рич был за тридевять земель, а Лаура пела. Слов было не понять, мурлыканье одно доносилось, какой-то незнакомый мотив… Подняв голову от шитья, Альвина сидела не шевелясь. В окно стучал дождь. Что там сейчас делает Рич? Она не могла себе представить. И где опять запропастилась Вия? С тех пор как стряслась беда с Ричем, нету сердцу покоя. Опять же Вия, не сидится ей дома. Ветер в голове! Ты ей дело говоришь, а она одно — зубы скалит, хохочет. Чужая, чужая… Кровное дитя, а поди ж ты — непонятная, чужая… Невестка и то, пожалуй, ближе, даром что со стороны в дом взяли. Хотя… Что она знает о Лауре?..

Голос звучал нежно, через стену тихо и глуховато.

Да, что она знает о Лауре? Иной раз сроду не угадаешь, о чем она думает, когда она радуется, когда печалится. Какая уехала к Ричу нынешней весной, такая и приехала. Чуть не клещами каждое слово тянуть приходилось — как да что? Хоть бы пожаловалась, вместе бы поплакали, смотришь — и полегчало бы. Куда там, не дождешься… А тощая стала, кожа да кости, и все-то — мужик мужиком! — в брюках. Плохого про нее не скажешь: крышу вон починила, колодец, опять же трубу прочистила, никогда голоса не повысит, на обновы лишней копейки не изведет, над детьми трясется, одно плохо — тиха больно. Иной раз даже боязно, в тихом омуте черти водятся. О чем Лаура сейчас думает, напевая тихонько в своей комнате? Гадать будешь — не угадаешь, все равно что книга за семью печатями…

У другой бабы гонору — не подходи близко. А у этой наоборот. Была бы понастырней, смотришь — и с Ричем, прости господи, до того бы дело не дошло. Трудно ли дойти до чайной, когда у Рича получка: посидела бы с ним, пока он свои сто грамм выпьет или пару бутылок пива, уговорила бы честь честью да привела домой. Так нет же, гордая! Приедет одна, стоит и смотрит в окно на озеро. И ни слова не проронит, ни полслова, ни укоров, ни жалоб, стоит и смотрит как слепая, не слышит даже, что спрашиваешь. Полчаса стоит, а то и час — тогда, берется за тетради. А что так выстоишь? Ждет она его? Или не ждет? Похоже, что ждет… И сейчас, должно быть, стоит у окна по привычке, только поет…

Это было так неожиданно, что у Альвины невольно сжалось сердце.

Не зашел ли кто со двора?

Нет.

Только дождь, передохнув немного, опять во всю мочь захлестал по окну. Давно пора ему уняться, развезет глину — комбайнам на поле не въехать. Взял бы и перестал, да где там, как зарядил… Такой же шел, когда, хоронили Рейниса. Лил как из ведра, и гроб на плечах провожающих лодкой плыл сквозь этот потоп.

3

Сквозь шум дождя раздалось громыханье телеги — вернулся Эйдис. Вскоре мимо окна процокали подковы и стихли у озера. Когда Эйдис привязал лошадь и вошел в дом, Мария сразу заметила, что он молчаливей обыкновенного. Не говоря ни слова, стряхнул и повесил на гвоздь шапку, снял пиджак, — из брюк на спине выглядывала рубаха.

— Гляжу я, отец, ты под мухой.

Тот ничего не ответил. Сел за стол и похлопал себя по карманам — в одном загремели спички; он вытащил коробок, потом достал курево и молча закурил.

— Чего-то с тобой не то…

Эйдис затягивался и пускал дым, окутываясь сизыми клубами. Прокашлялся.

— А где Руди?

— Да где-то пропадает. Погодка не приведи бог, так он взял автомобиль и уехал.

Эйдис выпустил новую струю дыма.

— Я, мать, наверно, делов наделал…

— Не удумал ли ты, старый шут, комбикормом торговать? Говорила я тебе: охотников на него вон сколько, собьют они тебя с пути!

Эйдис пренебрежительно махнул рукой.

— Что я, красная девка, что ли?

— Ну так небось в драку опять полез? — гадала Мария.

— Э, не то! Наболтал я, наверно, малость лишнего.

— А все твой язык долгий, встреваешь куда надо и не надо. (Эйдис хотел возразить.) Молчи лучше! А то я тебя не знаю! Как в сорок шестом году или в каком это было? Не вступись на тебя Цирулис, давно был бы в кутузке…

— Чего ты поешь отходную! Не встревал я никуда, Апинит сам позвал. Еду я, сталбыть, мимо, он рукой машет: «Товарищ Путрам, одну минуточку!» Ну, думаю, либо орден даст, — он мрачно усмехнулся, — либо по шее, если уж не Эйдисом — товарищем Путрамом величает…

Вошел Рудольф, вымокший, бодрый, повесил плащ и стал носовым платком протирать очки.

— Хлещет напропалую!.. Что это вы скучные, как на похоронах?

Эйдис через ноздри пускал дым и только крякнул, а Мария пожаловалась:

— Отец-то от агронома нагоняй получил. А все оттого, что язык без костей…

— От какого агронома? — возмутился Эйдис. — Со Звагулом я сцепился, известным дурошлепом. Тьфу!

— И отделал его? — спросил Рудольф.

— Как бы не он меня, — буркнул Эйдис и, помолчав, добавил: — Меня, брат, знаешь, сегодня инервировали.

— Как?

— Инервировали, или как его… ну, расспрашивали. Приехала барышня, с радио будто…

— А ты небритый, — всполошилась Мария, — ездит по колхозу как обормот.

— По радио все равно не видно, — весело вставил Рудольф.

— Вчера еще говорила ему, как в воду глядела: надень, отец, чистую рубаху. Так нет, понес его черт в замызганной.

— Да разве она смотрела на его рубаху?

— А ты думал! — сказала Мария. — Глаза на него пялила, как на чудо заморское. Ну так рассказывай, отец, как дело было… Слышь, Рудольф, старый шут наплел им не знай какой срамоты…

— Какой срамоты! Если не знаешь… Эх, погасла, окаянная!

Он чиркнул спичкой и снова закурил.

— Я уж тут начал Марии толковать: еду я, значит, с бидонами мимо конторы. Слышу — агроном в окно кличет. Замотал я вожжи за дерево, чтобы лошадь куда не уперла, и в контору. А бабы конторские: тсс да тшш! Девчонка там какая-то с этим… магнитофоном. Постучался я, снял шапку, захожу: «Разрешите?» Пусть не думают, что мы деревенщина неотесанная. А они, брат, кофий пьют. Апинит, сталбыть, зоотехник — дылда такая, потом Звагул — культорг, чтоб ему ни дна ни покрышки, и бойкая ненашенская барышня. Пока начальника в город вызвали, опять же к начальству, они в конторе орудуют. «А вот товарищ Эдуард Путрам, значит, старый кадр! — это Звагул. — С первого дня и по сегодняшний день рука об руку с колхозом, делил успехи и неудачи. Бывший батрак, а теперь хозяин своей земли, один из первых колхозников, еще и нынче в строю».

— Не бреши, старый шут!

— Да говорят тебе! А ведь года не прошло, как этот краснобай в нашем Заречном не то из Цесиса, не то из Сунтажей объявился. Расхваливает меня, как пастор на панихиде. Э, думаю, брат, это не к добру. Апинит, тот неречист, пять слов если в час скажет — и то много… Барышня руку подает: «Садитесь, сталбыть, товарищ!» Ноготки красные, кольца блестят, а знаешь, как руку сжала — ого! Как клещами. «Мы, товарищи, задумали передачу о вашем колхозе…» Не вспомню, как назвала… «День вчерашний и сегодняшний. Путь к светлому будущему. Вы меня понимаете? Вы принадлежите к тем, кто стоял у колыбели колхоза. Вам лучше всего видно его… как это… восхождение». Говорит, а сама, брат, в чумадамчике шурует, мотает и раскручивает тесемки не тесемки. Она будет вопросы задавать, а мне, значит, в ту машину говорить…

30
{"b":"236748","o":1}