Лопата за окном скребет яростно, с ожесточением, не иначе как Бернат собирается перекидать весь снег на станции.

Когда Гайда замолкает, неторопливо заводит разговор тетушка Салзирнис. Ей стукнуло уже сорок — так же, как Гайде, — когда у нее родился Лаймнесис. И первый ребенок в такие-то годы! Боялась, конечно, ну и натерпелась: три дня промучилась и три ночи. Соседка здешняя, Мальвина Рамниек, своего седьмого на свет произвела, словно выплюнула. Полола на огороде кормовую свеклу, схватилась за живот, закричала: «Ай, мамочки!» — и через час готово дело — мальчишка голос подал. А ей каково: трое суток маялась, зато сын — богатырь, почти одиннадцать фунтов!

На кухне с шипением бежит чайник.

— Хотите чаю? — предлагает нам обеим тетушка Салзирнис.

Гайда мотает головой, а мне захотелось чего-нибудь горячего, и я иду за хозяйкой. Она сажает меня за стол, покрытый стертой и уже блеклой клеенкой, ставит передо мной большую кружку в цветочках, наливает из чайника, через ситечко процеживает зеленоватый настой с запахом мяты.

— Сахар вот он! — Она пододвигает ко мне глиняную плошку. — Может, и покушаете чего-нибудь?

— Нет, есть мне неохота. — Я пью маленькими горячими глотками, чувствуя, как по телу сразу расходится тепло. Замечаю, как сильно я утомилась. Руки слегка дрожат — от усталости или от напряжения. Из комнаты доносится бормотание.

Опять стон! Со звоном падает чайная ложка, я нагибаюсь поднять. Какая нервная! Спокойно! Ведь все идет как полагается, обычным порядком… И если бы именно нынешней ночью не выпал этот ужасный снег…

Позади скрипнула дверь. Оглядываюсь: опять Салзирнис! Он топчется у порога, точно сомневаясь — входить или не входить, широко улыбается мне и задает свой неизменный вопрос:

— Что, больной не луч?..

За стеной стоны переходят в глухой, сдавленный крик, точно рев раненого зверя. И я вижу, как, вслушиваясь в этот звук, Салзирнис прямо на глазах начинает быстро бледнеть: его румяные щеки сперва становятся желтоватыми, потом белыми, а потом зеленовато-серыми.

— Да это же… да это же что-то… — медленно пятясь, бессвязно бормочет он, затворяя дверь.

Дверь захлопывается. Снаружи слышатся быстрые тяжелые шаги, которые поспешно удаляются, словно там кто-то спасается бегством. Мне хочется посмотреть, как бежит этот большой неуклюжий мужчина. Однако я остаюсь за столом. Чай, остывая, дышит паром мне прямо в лицо. Глубоко вдыхаю ароматный пар, а пить больше неохота. Не знаю, напугал ли Берната Гайдин крик или бегущий Салзирнис, только немного погодя он показывается в двери, совершенно потерянный:

— Плохо?

— Все нормально.

Как уверенно, спокойно и убедительно у меня это получается — как у опытной дипломированной акушерки. (О господи, как долго не едет машина…)

— Тогда я пойду задам корму лошади, — говорит он, как мне кажется, немножко успокоенный, но все еще не уходит. — Мы звонили опять. Машина, говорят, вышла.

Он, мешкая, поворачивается, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь, а я сразу не могу ничего придумать. Шаги Берната удаляются медленно, очень медленно, в тишине я различаю даже хруст снега. Мне надо было попросить, чтобы он сходил взглянул, как там Дайна, Поднимаюсь, хочу его окликнуть — в это время из комнаты выходит тетушка Салзирнис.

— «Скорую помощь» нам, видно, не дождаться… Уже сошли воды.

Мне кажется, что я ослышалась, переспрашиваю — она с поразительным спокойствием повторяет то же самое и добавляет:

— В шкафу есть чистые глаженые простыни. Идем, мне поможешь.

— Так я ведь не умею, тетушка.

Она пристально смотрит на меня улыбчивым, мудрым взглядом старого человека:

— Постыдилась бы! А еще фельдшерица называется! — Она беззвучно усмехнулась, не отводя глаз от моего лица, — Струсила как заяц. А сама детей рожала. Только не сбеги, как мой Лаймнесис.

Я бормочу что-то насчет антисанитарных условий, а мои слова заглушает сдавленный крик из соседней комнаты. Я беру таз, мыло, тетушка Салзирнис наливает мне воды — вымыть руки, приносит белоснежное льняное полотенце и ножницы.

— Для чего это? — спрашиваю я.

— Перережем пуповину.

Говорю, что надо бы ваты или марли и спирта. Она подает нераспечатанный бинт и полфлакона «шипра», наверно, из запасов сына.

В этот момент раздается наконец рокот машины, в окна заглядывают любопытные прожекторы.

— Слава тебе господи, приехали! — восклицает тетушка Салзирнис.

Распахивается наружная дверь, и в комнату просовывает голову Бернат, почему-то без шапки. Снял или потерял?

— Приехали! — возвещает он о том, что и без него вполне очевидно, и снова исчезает.

Гул мотора стихает. Голоса. Быстрые скрипучие шаги. У порога кто-то оббивает ноги.

У меня из груди невольно вырывается вздох облегчения, вижу — опять дрожат руки. Действительно, как заяц!

Ребенка принимает врач. Когда раздается первый слабый, невнятный крик, смотрю на ручные часы. Десять минут четвертого. На стеклышко падает крупная капля и расплывается. Да что это со мной такое? Тихонько открываю дверь, тихонько закрываю за собой, снимаю с вешалки пальто и никак не могу попасть в рукав, тыкаюсь как слепая. Наконец натягиваю пальто и выхожу — снег тем временем перестал, он сверкает, искрится в светлом кругу под фонарем и в озаренных квадратах окон. Ветер сделался влажный тяжелый, тяжко вздыхают сосны. Как жаль, все, наверное, опять растает — выпал снег на одну ночь. От темной стены дома отделяется темная длинная фигура. Сперва я принимаю этого человека за Тома, потом узнаю Берната. Тяжелыми шагами приближается он ко мне.

— Ну, как?

— Могу поздравить вас с девочкой.

— Правда?!

Вижу, что ему хочется поговорить, но он не находит слов.

— Дочка похожа на вас, — немножко лукавлю я.

— Востроносенькая и беззубая? — весело откликается он.

— А-а, Пиладзит! — вспоминаю я, и мы оба смеемся.

— Пойдете в крестные?

— Да придется.

— Салзирнис назвался крестным отцом. Кумовьями будете — красивая пара.

Бернат провожает меня до двери станции и поспешно возвращается. Вхожу. Том и Дайна спят. Девочка так и заснула, как я ее уложила, личико совершенно спокойное. Том облокотился на спинку лавки. На его лице легкая улыбка. Я думала, что он слышал, как я вошла, но глаза его по-прежнему закрыты, рука спокойно опирается на спинку, и я догадываюсь, что Том улыбается во сне. Слышно, как за стеной идут часы, идут неторопливо и неумолимо.

Тик… так… пак… пак…

Капает как вода, по капле вытекает время. Еще с четверть часа, и Салзирнис опять зажжет лампу над кассой и начнет выдавать билеты — на этот раз в Ригу.

…пак…пак…пак…

Истекают секунды, истекают минуты. Нет, не могу я их разбудить, ни Тома, ни Дайну. Только стою как завороженная и смотрю на них обоих.

Пусть текут, пусть истекают — не в моей власти задержать что-то или остановить.

Наконец Салзирнис действительно включает лампочку и открывает окошко кассы. Но и свет их не потревожил, только лица их в его отблеске становятся живее.

Чувствую легкое прикосновение к своему плечу. Это Лиесма.

— Случилось что-нибудь? — тихо спрашивает она.

— Нет.

— Вы такая грустная.

— Нет, Лиесма.

Скрипнула дверь. Лиесма поворачивает голову, и я вижу в ее глазах смятение. Оглядываюсь и я и вижу — входит Алиса Патмалниек.

Елки зеленые! Это сон или… или уже загробный мир? Алиса! У этих баб прямо собачий нюх. Сейчас пойдет такая катавасия — как пить дать, раз уж она поперлась за мной на станцию. Бежала, небось? Вся красная, платок съехал, вспотела. И что эти бабы во мне находят, чтоб так чесать следом, — сам не пойму.

— Разве ты, Алиса… не в Цесисе?

Тьфу, черт меня дернул за язык задать такой вопрос! Все равно что скипидару плеснуть под хвост — будет разоряться при всем честном народе, обзывать кобелем или того похлеще, саданет еще — боже милостивый! — по мордасам.