Черная кожаная сумочка с металлической пряжкой, сжатая тонкими пальцами так, что побелели косточки суставов…

Странно, Рудольф удивился, как внезапно и живо эта мелочь, эта маленькая деталь отозвалась в нем. Да, он знал… он видел, что волнение Лауры выдают только руки.

Она стоит, отвечая на вопросы судьи: гладко зачесанные медные волосы, стройная и прямая в темном платье, как черная свечка, серые глаза смотрят открыто, губы шевелятся, порой открывая крупные влажные зубы, шевелятся беззвучно на фоне рыданий Альвины, и ничто не выдает ее горя, лишь беспомощные, сжатые в отчаянии руки.

«Проклятая фантазия!» — досадует он на себя.

— Как поешь, сходи, Рудольф, — задумчиво продолжала Мария, — посмотри девчоночку. Все людям спокойнее, будет.

— А не покажется им это… — рассеянно начал он и не сразу нашел нужное слово, — назойливым?

Мария всплеснула руками.

— Послушаешь тебя — диву дашься! Назойливым! По-твоему, в Томаринях прынцы какие живут или… короли?

— Я хотел крышу починить в хлеве.

— И думать забудь про крышу! Сколько их там у тебя, вольных денечков-то? Заездят тебя в твоей Риге до нового лета, как соседскую клячу. Отдыхай, кидай свой шпиннинг, а то сходи по грибы, если уж хочешь быть такой хороший.

— Вымою машину, тогда посмотрим, — неопределенно ответил Рудольф.

Он долго чистил «Победу», однако возня с машиной на сей раз не принесла ему того удовлетворения, какое обычно давал физический труд. Во время работы его не покидала нервозность, смутное ощущение, что надо куда-то спешить, он только забыл, куда и зачем. Рудольф начистил до блеска сперва стекла «Победы», потом серые бока, натянул чехол — все делал привычно, по порядку. Затем вымылся сам, переоделся и, помедлив, вышел со двора на аллею. Непонятно почему, он чувствовал жгучее нетерпение и в то же время недовольство собой, как будто он поддался — и вот… Чему поддался? Зачем поддался? Взбредет же в голову…

В каждой рытвине после дождя блестели лужи и лужицы, глинистая земля напоминала красноватый гранит с блестками слюды. Груженые деревья были унизаны мелкими темными плодами, которые созревали поздно, лишь в октябре, и опадали на ветру, точно камешки, с громким стуком. Только сейчас, при свете дня, Рудольф по следу от шин воочию убедился, как он трясся тут прошлой ночью. Низинка, в которой Мария грозилась увязнуть на высоких-то каблуках, была изрыта словно гусеничным трактором. Он пробрался по самому краю и вышел на дорогу. Над зеленой землей простиралось чистое как стекло небо, воздух был свеж, как вышедший из бани человек, как огурец, сорванный на утренней росе, как окунь, только что вытянутый из воды. Крыши Томариней снова медленно плыли ему навстречу.

Выбежала собачонка и для виду полаяла на Рудольфа, в остальном все было так, как и в прошлый раз, дверь хлева открыта, нигде ни живой души… Однако нет. Неожиданно кто-то сказал, обращаясь к нему:

— Никого нету дома.

Голос раздался почти рядом, из куста красной смородины, и Рудольф увидел Мариса.

— А тебя, выходит, тоже нету?

— Меня? — Мальчик лукаво засмеялся. — Я есть.

— А где же остальные?

— Бабушка на озере белье полощет, тетя Вия на работе, а мама уехала мыть школу. Ре… ремонт, — важно объявил мальчик, чуть запнувшись на трудном слове, и, выйдя на тропинку, спросил без обиняков: — Тебе что нужно?

Рубашка у него выбилась из штанишек, одна нога — босая, другая — в стоптанной сандалии.

— Где другая туфля?

— Под кроватью.

— А почему не обул обе?

— Эта нога здоровая.

— А с другой что?

— Наколол.

— Дай я посмотрю.

— А ты… щекотать не будешь?

Ха-ха, в его практике такого еще не бывало, обычно все боялись боли.

— Честное слово, не буду… А как себя чувствует сестренка?

— Спит. Плакала, а теперь спит. — Марис бросил на него короткий виноватый взгляд. — Я съел мышиный сыр.

— Что-что?

— Мы-ши-ный сыр.

— Что это за странный сыр?

— В доме есть нора. Зайга кладет туда сыр для мыши, — объяснил мальчик и, чуть прихрамывая, двинулся за Рудольфом. Не понять было, хромает он от боли или оттого просто, что одна нога обута, а другая нет.

— Болит?

— Что?

— Нога?

В ответ последовал выразительный, исполненный мужского достоинства отрицательный жест.

— Покажи-ка!

Они сели на скамейку, Марис нехотя снял сандалию, Рудольф взял его за ступню, хотел осмотреть.

— Но ты только… — еще раз предупредил Марис.

— Нет, да нет же.

Но едва Рудольф коснулся ступни, чтобы ощупать больное место, как началось:

— Ай-й-й-й!

— Да я же ничего не делаю.

— Ты… хи-хи-хи… ужасно щекочешь…

— Ну, раз щекотно, значит, ничего серьезного нет. Только завязать надо и купаться не ходи. Ты не знаешь — бинт у вас есть?

— Есть у Вии. Только она не дает. «У меня не аптека. Покупайте сами». А бабушка говорит: «Чего ты как баба-яга си-идишь на своем бинте?» Хочешь, я… стащу немножко?

— Как бы нам обоим не досталось на орехи'. (Марис снова махнул рукой.) Лучше подождем бабушку и возьмем бинт законным путем.

— Как это… законным путем?

— Ну, хм… Если человек что-то делает законным путем, то… то взбучки не получит, а если незаконным, то…

— По-лу-чит! — выкрикнул Марис, обрадовавшись, что вполне освоил незнакомое понятие.

— Ну, другого такого мальчишку поискать надо!

— Мама тоже так сказала, когда я утопил ключ от погреба. А бабушка заворчала: «Вот увидишь, Лаура, скоро он нас обеих в гроб вгонит!» — добавил Марис вроде бы даже с некоторой гордостью.

В ожидании бабушки они сидели перед домом, мальчик беззаботно болтал ногами. Подошел Тобик, приласкался к Марису и застенчиво обнюхал Рудольфа. Тот наклонился и погладил собачонку, она повиляла хвостом.

— Дурной еще! — пренебрежительно сказал Марис. — Ты не хочешь красной смородины, доктор?

— Меня зовут Рудольф. Можешь меня так называть.

— Можно… — согласился мальчик и, подумав, добавил: — В Пличах была собака Рудик. Только ее застрелили. По сукам шлялась.

Рудольф не мог сдержать усмешки.

— Ну, хочешь ягод? — еще раз предложил Марис.

— Знаешь, я лучше наведаюсь к Зайге.

— Мама сказала, что мне туда нельзя.

— А то заболеешь и ты.

— Да ну, так уж и заболею, — отвечал Марис, однако навязываться не стал. Как видно, он был дипломат: зачем ломиться силой, если можно потом, когда никто не видит, торчать там сколько душе угодно…

Зайга не спала, она полусидела-полулежала на двух подушках и вертела в руках что-то крохотное. Что именно, Рудольф не успел заметить: когда он вошел, она живо сунула это «что-то» в щель между диваном и стеной, и оно упало па пол.

— Здравствуй!

Зайга отозвалась беззвучно:

— …ствуй…

— Как ты себя чувствуешь сегодня? Я вижу — лучше.

Никакого ответа.

Заметив на тумбочке градусник, Рудольф хотел его посмотреть, но термометр уже стряхнули.

— Померим?

Никакого ответа.

Рудольф поставил градусник Зайге под мышку и сел на стул рядом с диваном, наверное, на тот самый, который ему пододвинули ночью. Тут он заметил норку в противоположном углу, возле нее был положен светлый кусочек — Рудольф пригляделся — белого хлеба. Кто же еще, понятно — Зайга сама вставала и бегала через комнату — ясное дело, босиком — положить эту крошку вместо предательски съеденного кусочка сыра.

— Это для мышки, да?

— Угу, — отозвалась Зайга, и ее щеки чуть порозовели.

— Что же, она приходит?

— Угу… Иногда одна приходит, а иногда две.

— Ты видела?

— Угу. Они выползают, когда гасишь лампу. Впотьмах. Лампы боятся, а луны нет. Когда луна светит, можно посмотреть. Поедят и потом танцуют.

— Танцуют?

— Угу, — порывисто подтвердила Зайга. — Танцуют и попискивают тонко-тонко.

Он не понял, то ли это плод ее воображения, то ли так было на самом деле. Танцующие мыши… Как в оперетте или как эстрадный ансамбль. А почему бы и нет? Почему это невозможно? Не потому ли, что до сих пор ему приходилось видеть только мышей, спасающих бегством свою серую шкуру? Может быть, это их брачный танец?..