— Я тебе сейчас все объясню, Нума…
— Я не хочу слушать твоих объяснений! — Его уже возмущало непонимание женой самой простой вещи. — Я не зверь, я все могу понять, Фая. Но ведь можно же было написать мне…
— Я не хотела расстраивать тебя, Нума. Ведь я совсем мало боялась мальчика… Ах, как все получилось…
— Плохо получилось! От других людей узнаю: племянник при живом дяде оборванцем бегает! Объедками шоферов кормится!..
Фардия Ихсамовна никогда еще не видела таким гневным своего Нуму. Чувствуя за собой вину, женщина инстинктивно прижала к груди пестрые лоскуты, во все глаза испуганно глядя на сердитого мужа.
— Ты жена, Фая, а не соседка. Ты не имеешь права скрывать от меня подобные вещи…
Наум Бардымович запнулся: в дверях стоял веснушчатый мальчуган с удивительно желтыми глазами и отменно рыжей головой на тонкой шее. Танхаев постарался улыбнуться.
— Ну-ну, иди, племянничек, — уже по-русски ласково произнес он и даже поцеловал Лешку в рыжий вихор. — Леша, значит? Тце, тца…
— Вы меня, дяденька Наум Бардымович, не ругайте, я ведь…
— Зачем ругать? Это она виновата, твоя тетка. — Он показал на все еще перепуганную Фардию Ихсамовну.
— Какая же она мне тетка? — уныло протянул Лешка. — Да и вы тоже. Нет у меня никого, дяденька Наум Бардымович. Это я так только тетю Фардю просил, чтобы она меня племянником называла, чтобы меня на автобазу к вам в ученики приняли…
Теперь стал в тупик Танхаев. Глядя то на жену, то на Лешку, не мог понять, о чем говорит мальчик. Робея и запинаясь, Лешка кое-как объяснил все.
Через час они все трое сидели за чаем.
— Да, Нума, я забыла тебе показать, — вспомнила вдруг Фардия Ихсамовна и поторопилась к комоду, нашла письмо, отдала его мужу. — Вот, Нума, прочти. Я его еще третьего дня получила. Ведь как, однако, нехорошо поступили с человеком. С работы сняли, в Москву отправили, а теперь обратно зовут, на старое место…
Танхаев прочел:
«Дорогая Фардия Ихсамовна!
Сердце мое меня не обмануло, и скоро мы опять увидимся с вами в Иркутске. Я так рада! Так рада! Вспомните теперь, а что я вам говорила? Разве я не была права, говоря, что Никошу еще будут упрашивать вернуться в Иркутск на прежнюю должность? Но не я на его месте, милая Фардия Ихсамовна, я бы их поманежила, я бы еще заставила их поползать передо мной на коленях!..»
Танхаев расхохотался. Глядя на него, громко засмеялся Лешка.
— Ты чему смеешься, Нума? Я не нашла в письме ничего веселого.
Но Танхаев уже читал дальше:
«…Очень прошу вас, милочка, проследите за ремонтом нашей квартиры. Ведь у нас, в общем, была неплохая квартирка…»
Танхаев бросил читать, вернул письмо жене.
— Возьми эту чепуху, Фая, и не показывай ее никому больше. А лучше сожги.
— А с квартирой?
— Какой квартирой? Перфильев остался в Москве. У него там отличная дачка, Фая!
7
Подтрунивая поначалу над новым увлечением супруги, Танхаев в конце концов пришел к выводу, что это, пожалуй, самое для нее лучшее занятие — воспитание Лешки. С тех пор, как умерли оба сына, у Фаи все из рук валится. Так уж пусть чужой сын растет, вон как его обшила всего! Да и сам он стал привыкать к смышленому, бойкому, всегда услужливому и любознательному подростку. А когда Лешка заявил ему, что очень хочет поступить в школу взрослых, чтобы потом выучиться на шофера, обрадовался: из мальчика выйдет толк. Надо помочь ему поступить в школу.
Как-то вечером, когда Лешка был в кино, а Фардия Ихсамовна привычно стучала швейной машинкой, тихо подошел он к жене, положил ей на плечо руку.
— Фая, я хочу спросить тебя.
— О чем, Нума?
Наум Бардымович несколько секунд молча, как-то по-особенному, смотрел на жену и наконец решился:
— У нас нет детей, Фая.
— Да, Нума, — Фардия Ихсамовна невольно представила себе погибших от тифа сыновей, прижала к глазам платок. И снова, не зная, зачем это говорит ей муж, подняла на него скорбные от неизгладимого горя глаза. И вдруг поняла все. — Конечно, Нума! Ведь я и сама хотела сказать тебе об этом!.. Да, Нума, но захочет ли мальчик? Я очень к нему привыкла…
Наум Бардымович улыбнулся:
— Это мне предоставь. Я сам буду говорить с Лешей. Однако, смотри, Фая, ты матерью ему будешь. Это не игрушка, Фая…
— Что ты, Нума! Он уже для меня совсем сыном стал! Я буду ему матерью, Нума.
8
— Яков Петрович!
Червинская не сразу узнала в высоком, странно сгорбившемся прохожем Лунева. Что он, делает вид, что не замечает ее, или с ним что-то действительно случилось? Они остановились друг против друга на тротуаре.
— Вы больны?
— У меня умерла мама.
Червинская похолодела. И сам ужасный вид Лунева, и то, с каким невыразимым, полным отчаяния чувством он произнес это слово «мама», заставило ее внутренне содрогнуться.
Она ясно представила себе приветливую худенькую старушку, ее внимательные, чуточку заискивающие глаза, всю ее сутулую, жилистую фигуру труженицы.
— Какое горе! Простите, Яков Петрович, я не знала… Я… просто не знаю, как выразить свое участие в вашем горе…
— Спасибо, Ольга Владимировна. Мне нужно спешить…
— Когда же?.. — Ольга не смогла выговорить: похороны.
Лунев понял ее.
— Завтра в пять. Прощайте, Ольга Владимировна, я должен поторопиться.
И он зашагал частыми небольшими шажками. Чувство жалости, угрызения совести за ее порой не знающее границ подтрунивание над Луневым охватили Червинскую. Почему так устроена жизнь, что человек никогда не находит утешения в том, что ему проще всего дается? Таков и Лунев, и Алексей, и сама она, Ольга. Разве Алексей больше любил ее, чем любил бы Лунев? Или другие, сто раз предлагавшие ей свою руку? И почему непременно Алексей, с которым все уже кончено? А Лунев? Ведь сама же покойница говорила ей, сколько красивых девушек готовы хоть сейчас за него замуж. А вот ему почему-то нужна именно она, Ольга… Фу, какие пошлые мысли лезут в голову! У человека умерла мать, а она… Как могло случиться, что она ни разу не удосужилась даже спросить его, чем была больна его мама!..
Дома Ольга попробовала писать, тем более, что диссертация последние два месяца не сдвинулась с места, но и за столом — те же навязчивые мрачные мысли об Алексее, Луневе, собственной никчемности…
Романовна не трогала Ольгу. Знала, что в таком расстройстве ее лучше не бередить. Не окликнула, не спросила она Ольгу и тогда, когда та, вскочив, схватилась за шубку. Ничто, походит, проветрится — и прискачет. Тогда и поговорить можно.
Старушка прибрала со стола и хотела уже идти на кухню, когда чьи-то настойчивые звонки снизу заставили ее вернуться и пойти открывать дверь.
— Алешенька? Ну заходи, заходи, соколик. Только ведь Оленьки-то нет, вышла…
— Замуж?!
— Пошто замуж-то? Испугал даже. И чего это тебе в голову такое пришло? Да проходи, чего встал-то! Да как вы не встретились-то с ней? Она ведь какую минуту…
Поздняков тяжело поднялся крутой лестницей за Романовной, разделся, прошел к дивану. Все по-прежнему: те же рассыпанные по письменному столу книги, небрежно, стопками, ноты на фортепьяно. Словно и был-то он здесь вчера, час назад. Где же Ольга?
Старушка предложила чай, но Поздняков отказался. Романовна и не настаивала.
— Ну что у тебя? Семья-то как?
— Кажется, здорова.
— Эк ты — кажется! Ты что ж это, по праздникам дома бываешь? Пошто загадками говоришь?
— А разве вам Оля не говорила?
— Что? Уж не ушел ли?.. от семьи-то?
— Нет, няня, пока не ушел.
— Опять: пока! Как у вас, нонешних-то, все просто. Хочу — живу, хочу — не живу…
— Я целый месяц был в Качуге, няня. Вот только вчера вернулся.
— Ну и слава богу… что вернулся. А Оленька в расстройстве большом. Уж чего у нее стряслось, не ведаю, а очень даже расстроенная была.
— Куда она ушла, няня?
