На фашистов в упор смотрели черные дула автоматов.

Капрал опомнился первым. Он потянулся к столу, где лежал его парабеллум…

Можно было думать, что для Лукана настали спокойные дни. Но это спокойствие было только внешним. Надписи на воротах не появлялись, но тревога все же не покидала его. Лучше уж эти надписи, чем грозное молчание, которое — предчувствовал Лукан — было затишьем перед бурей.

Рядом разместился полицейский пост. Однако и это не приносило утешения. Партизаны настигали везде, и такое соседство его даже не утешало. Он совсем перестал ночевать дома.

Не радовали его и немцы. Он с обидой думал, что теперь нужен им, как телеге пятое колесо. Только и слава, что староста, а власти у него никакой: никто его и слушать не хочет. Одна у него теперь работа — ежедневно доставать на селе самогон для немцев.

Лукан вернулся с работы и сел перекусить. Перед ним стояла полная бутыль самогона, — из которой он осторожно, чтобы не заметил капрал, налил и себе стаканчик. В последнее время его все больше тянуло к водке. Жена поставила перед ним миску холодного борща с сушеной рыбой.

Но ни выпить, ни поесть Лукану не пришлось. Только было потянулся к чарке — возле школы загремели выстрелы, застрочили, как швейная машина, автоматы.

Лукан без шапки, в одном ватнике выбежал из хаты. Он увидел, как один из немцев вывалился из разбитого окна и распластался на снегу. Раздумывать было некогда. Лукан побежал к лошади, на которой он ежедневно ездил за самогоном, и вывел ее на улицу. Но только вдел ногу в стремя — кто-то крикнул из-за хаты:

— Стой! Стрелять буду!

Лукан вскочил на лошадь и вихрем помчался по улице. Снег летел из-под конских копыт. Ветер трепал редкие волосы на голове, свистел в ушах. Рядом прожужжала пуля, но быстрый конек, как на крыльях, вынес Лукана из села.

Тимка мчался следом за старостой, словно мог его догнать и взять голыми руками. Но, увидев, что тот уже далеко, он вернулся.

— Сбежал, гад! — вздыхал он с сожалением.

Партизан, которого привел Тимка к дому старосты, смотрел, должно быть, иначе на эту потерю:

— Не уйдет, не горюй — попадется рано или поздно. На то он и староста!

Когда они вернулись к школе, здесь уже все было закончено.

В эту ночь никто не смыкал глаз. Люди собирались группами, живо обсуждали речь командира партизанского отряда, с которой он обратился вчера к народу.

— Правду сказал: как курам, поодиночке нам головы скрутят.

— Бороться нужно, иначе житья не будет от проклятых фашистов!..

Мало осталось после этой ночи в селе семей, которые не стали бы партизанскими. С отрядом ушло в леса более ста человек.

Оставшиеся со страхом ждали наступления нового дня.

В комнатушке Тимки было людно. Здесь были Мишкина мать, соседи.

— Если что — за Днепр пойдем, — решили они.

У Мишки и Тимки в эту ночь было немало работы. Они остались в селе, чтобы, когда понадобится, вывести в лес людей. Вместе с детьми и взрослыми они дежурили всю ночь, внимательно вглядываясь в снеговой простор и прислушиваясь к каждому звуку.

Фашисты появились как раз тогда, когда люди начали думать, что все обойдется хорошо.

Первыми увидели большую вражескую колонну дети, которые беспрерывно дежурили на уцелевшей пожарной вышке. Они начали колотить по куску рельса, висевшему на вышке. Пронзительный звук, нарушивший утреннюю тишину, иглой кольнул в сердце каждого, поставил всех на ноги.

Село закопошилось, как муравейник, которому угрожало наводнение. Мишка, запыхавшись, влетел в хату к матери Василька:

— Собирайтесь, тетя, идут!

Мать посмотрела на мальчика удивленно, словно он предлагал ей что-то невероятное, и отрицательно покачала головой:

— Никуда не пойду. Буду ждать Василька.

Лицо Мишки перекосилось болью. Он хотел сказать женщине всю правду, по было так жаль ее, что язык не поворачивался. Он умоляюще заглянул ей в глаза:

— Фрицы ж идут! Знаете, на что они способны?

— Не боюсь я их. А придет Василек…

— Не придет, тетенька! — отчаявшись, не сказал, а простонал Мишка.

В первое мгновение мать будто не расслышала его слов. Потом с трудом вдохнула в себя воздух, словно просыпаясь. Зрачки ее расширились. Она подняла голову и спросила тихим, свистящим шепотом:

— Как «не придет»?

— Его…

— Убили?

— Поймали.

Мишка закусил губу, чтобы не разрыдаться. Но предательские слезы сами брызнули из глаз.

Крепко сжав губы, мать тряхнула седой головой, словно отгоняя страшное горе, и медленно, как слепая, начала одеваться. Молча стала среди хаты, прощальным взглядом окинула стены. Потом она подошла к столу, собрала фотографии детей, завернула в платок и спрятала у сердца. Еще раз тяжелым взором обвела родное жилище и решительно направилась к выходу.

— Идем, сынок! Веди меня к ним… — прошептала она.

Когда они вышли за село, Мишка осмотрелся. На той стороне села стояли машины. Из них выскакивали зеленые фигуры, которые быстро разбегались по полю. Зайти в село с ходу фашисты побоялись.

К Соколиному бору группами и поодиночке спешили люди, словно птицы в теплый край. В одной группе Мишка заметил мать Тимки и свою, которая несла на руках Верочку.

…Гитлеровцев привел Лукан.

— Там все партизаны! — жаловался он в полиции. — В меня стреляли из окон. Не проучишь их — нельзя будет дальше управлять селом.

Теперь Лукан торжествовал.

Он ехал в первой машине и думал: хорошо, если бы все село увидело его сейчас! Тогда появились бы и страх и уважение. Но чем ближе они подъезжали, Лукану все больше начинало казаться, что из-за снежных сугробов вот-вот засвистят пули, полетят гранаты. С напряжением и страхом всматривался он в каждое пятно на снежной равнине.

Его ободрял только шум шедших за ними машин. Впереди фыркал и скрежетал броневик.

Окружив село с трех сторон, фашисты открыли стрельбу; броневик вступил на первую улицу. В селе, казалось, уже не было ни одной души.

Войдя в село, каратели, перебегая из хаты в хату, от землянки к землянке, выгоняли на снег и мороз полураздетых стариков и детей и в таком виде гнали их к школе. Поджигали хаты, подрывали землянки гранатами. Село окуталось дымом, все стонало от частых взрывов.

Лукан чувствовал себя именинником: он наводил порядок! Стариков и детей согнали в хату больного Афиногена Павловича. Затем больных собрали под стеной школы…

Вокруг землянки, расположение которой теперь уже не являлось тайной, молча стояли люди. На вершине дуба, как большая птица, сидел Тимка. Все вслушивались в шум, доносившийся из села. Хлопали выстрелы, слышались глухие разрывы гранат.

— Горит? — спрашивали снизу.

— Горит! — доносилось сверху.

— Всё село?

— Всё.

— И на Гребле?

— Горит.

— А Шрамов угол?

— Горит.

— А Бабаевка?

— Горит.

— А Шуляков?

— Всё горит.

Мишка достал из землянки почерневшую от ржавчины винтовку, надел через плечо пулеметную ленту с блестящими патронами. Люди поглядывали на мальчика с надеждой.

— Пойдем за Днепр, — сказал он.

— Теперь один путь, — поддержал кто-то.

— Горит?

— Горит! — слышалось сверху.

— Звери…

— Бесятся…

Наступило молчание. Это была минута, когда ни о чем не хочется говорить.

И внезапно сверху:

— Идут на Соколиный!

Испуг и растерянность появились на лицах людей.

Мишка выступил вперед.

— Слезай, Тимка! — крикнул он товарищу, который уже и сам спускался на землю. — Без паники, один за другим, цепочкой!.. Не бойтесь! Командир приказал нам с Тимкой провести вас в отряд.

Цепочка людей потянулась из Соколиного бора. Низинами, незаметно для глаз врага, шли люди через луга к Днепру.

Соколиный бор, как великан, прикованный к земле, протягивал за ними руки, будто просил не отдавать его в жертву, взять с собой. Дубы застыли, склонив могучие головы в белых снежных шапках, замерли, объятые тяжким предчувствием, со страхом ожидая вражеского удара.