Не спится на старости лет. Старость… Да разве она стара? Только эта осень так согнула плечи, наложила морщины на лоб, растворила румянец на щеках.
Война… Никому она не принесла столько горя, сколько ей. В четырнадцатом году только вышла замуж за Ивана, своего ровесника, — его сразу же на войну взяли. Одна, как былинка, осталась. Уже без него через полгода родился мальчик. Тяжело, ох как тяжко было одной в чужом селе!
Батрачила у кулака по соседству. На Ивана пальцем показывали, когда он женился на ней. Вся родня сбежалась: опомнись, мол, человече, что ты делаешь! Батрачку безродную берешь, без приданого.
С войны Иван не вернулся. Потом царя сбросили, пошли радостные вести — революция!.. Не понимала она всего этого, но люди говорили, что теперь муж вернется, и она не переставала прислушиваться к разговорам.
Только в двадцать первом пришел Иван. Батюшки! Вошел во двор буденновец — и не узнала. Уходил еще мальчиком — ну, может быть, чуть побольше Василька, — а вернулся высокий, статный, как дуб; еще и усы черные, буденновские. Ну, совсем картина! И не снился ей таким Иван.
Старшему, тоже Ивану, было почти семь лет. Долго сторонился отца — от мужиков отвык: «Дядька чужой», да и всё. А Иван смеялся: «Подрастешь, сынок, вместе на гулянье ходить будем».
Родились потом за три года Федор и Галинка. Через два года сравнялись. Кто не знал, все спрашивали: не близнецы ли?
Где они? Что с ними? В какой земле топчут стёжки-дорожки? Живы ли, здоровы ли? А может быть, где-то черный ворон в далеком поле тело белое рвет, карие очи ее сыновей выклевывает?
Ой, разве для того она их родила, ночей не спала — выходила, вырастила, в люди вывела, чтобы враг потом над кровью ее глумился, сыновей ее, орлов ее, убивал!
Текут жгучие слезы по увядшим щекам. Плачет мать тихо, беззвучно, но горько — так горько, как умеют плакать только матери…
Но вот высыхают слезы. Она шлет проклятия врагам: «Чтобы дорога под вами провалилась! Чтобы ослеп проклятый фашист!»
Она снова думает про Василька. Нежно гладит рукой жесткие волосы.
Всех детей любила она, а этого больше всего. Больше, чем дочку. Даже сама себе боялась признаться в этом.
«Для меня все одинаковы, все родные», говорила. И все ж Василек был самый любимый.
Она знала про все дела Василька. Он привык быть откровенным с матерью и не изменял этому правилу и теперь. Но тогда, в роще, мать почувствовала перемену в сыне и поняла это по-своему.
Потом Василек рассказал ей всю правду, и тихая радость согрела сердце матери, хотя тревога и беспокойство больше не покидали ее.
Она стала всем, чем могла, помогать сыну. Так в прошлом помогала и Ивану. Почти никогда она не входила в подробности дел сына. Когда он говорил, что ему куда-нибудь нужно идти, она собирала его в дорогу, целовала на прощанье, а потом ждала дни и ночи…
Мать подходит к окну, прикасается губами к стеклу, покрытому чудесным узором. Узор тает от дыхания, на стекле показывается черное круглое пятно. Кто знает, рано сейчас или поздно? Долго сидела она, а показалось, что одну минуту. Ой, нет, светает!
Она подходит к Васильку. Жалко будить сына, но уже время. Так он велел. В город снова пойдет зачем-то. Пуще всего боялась она теперь этого города.
— Василек! — шепчет она и целует его в горячий лоб. — Василек!..
Через несколько минут Василек стоит посреди комнаты одетый, заботливо повязанный стареньким шарфом, готовый в дорогу. За плечами — сумка, подарок Сергею. Он уже должен уходить, но ему хочется еще минутку побыть дома, с матерью.
— Можно и идти, — говорит он, а сам не двигается.
Мать тоже одевается: она всегда его провожает.
— Будь счастлив, сынок!
— Спасибо, мама. Берегите себя, — приказывает Василек, как настоящий хозяин.
— Себя береги, Василек.
— Хорошо. Я…
Он не договорил. Кто знает, чем может кончиться это его путешествие…
Он выходит из хаты. Предрассветная темнота так окутала землю, что в двух шагах ничего не видно.
— Идите домой, мама, простудитесь!
Мать молча провожает его за ворота.
Тут Василек останавливается:
— Возвращайтесь. Я пошел.
Мать целует его в свежую от утреннего холода щеку.
— Будь счастлив, сынок! Помоги тебе… — шепчут ее губы.
Василек идет, не оглядываясь, уверенный, что мать уже давно, послушавшись его, ушла домой. Да если бы и оглянулся, то разве увидел бы мать в темноте? Недвижная, словно тень, стоит она, прислонясь плечом к ушуле, и сухими глазами смотрит туда, куда ушел ее сын.
Теперь до утра будет стоять так, забыв о слезах, о морозе, будет думать о сыне.
Друзья Сергея
Дверь открыла мать Сергея — она уже поднялась с постели. Василек очень порадовался за нее. Хотя у нее был измученный вид, мальчик все же заметил: силы у нее прибывают.
— Спасибо тебе, Василек, ты меня на ноги поднял, — поблагодарила мать Сергея. — Собиралась помирать…
— Ничего, тетя, мы еще своих дождемся.
— Если б это поскорее… — вздохнула женщина.
— Уже скоро, тетя! Наши разбили фашистов под Москвой. До самого Смоленска отогнали.
Щеки ее зарделись:
— Выдыхаются, видно, проклятые! Бегают всё — людей в Германию ловят. Работать, знать, некому.
Она гостеприимно предложила Васильку погреться у печки:
— Утомился в дороге, замерз?
— Да ничего, — бодро сказал мальчик, а самому так хотелось прилечь, вытянуть натруженные ноги.
Со времени первого знакомства с матерью Сергея Василек стал здесь своим человеком. Он теперь часто бывал у них.
Иван Павлович поручил ему держать тесную связь с городом. Василек приносил и получал бумажки, исписанные какими-то цифрами; уносил с собой батареи для радио. В прошлый раз вывел из города в Соколиный бор пятнадцать человек; их направил к Ивану Павловичу дедушка, с которым Василек познакомился, придя в город впервые. Дедушка посоветовал им тогда, как идти. Василек всю дорогу шел впереди. Когда стемнело, он, как было приказано, остановился. Через полчаса к нему подошли все. У кого был пистолет, у кого и два, у многих были гранаты. В Соколиный бор Василек привел вооруженный отряд.
Завтра у него тоже были очень важные дела. Но его больше всего волновало одно задание. Он рассказал Ивану Павловичу про Сергея и его товарищей. Командир был очень доволен.
Мать Сергея готовила еду для гостя, беспокоилась о сыне, который где-то замешкался, расспрашивала о жизни в селе.
— Посеяли там? — спрашивала она.
— А кто бы там сеял? Разве что так, каждый для себя. Не хотят сеять для фашистов.
— В селе еще ничего, а здесь умрем с голоду, — вздыхала женщина.
— А вы думаете, если б посеяли, то у людей был бы хлеб? Немцы всё себе вывезли бы.
— Да, вывезли бы… Чтоб их вывезло на тот свет!..
Словно ураган, влетел Сергей с каким-то мальчиком.
— А, Василь! Здорово, Васька! — шумно приветствовал он друга.
У порога стоял незнакомый паренек и, робко переступая с ноги на ногу, удивленными глазами разглядывал Василька.
Сергей, как и всегда, был в чудесном настроении.
— Слушай, Вася, ты его знаешь? — показал он на паренька.
Василек отрицательно покачал головой.
— Витьку Воронова не знаешь? Да он же в нашей школе учился, шестой кончил. Младший товарищ, так сказать. Ну, если не знаешь, то знакомьтесь.
— А я тебя припоминаю, — тихо сказал Витька, пожимая Васильку руку. — Ты один раз доклад делал… о происхождении жизни на Земле.
Через несколько минут вошли еще двое. Геннадия, который учился с ним в одном классе, Василек сразу узнал. Другой был ему незнаком.
— Это наш диверсант, Петро, — отрекомендовал Сергей незнакомца. — Он у нас настоящий герой.
Петро был низкорослый паренек с широкими, как у грузчика, плечами, непомерно большой головой и добрыми глазами. До войны он закончил школу ФЗО и стал квалифицированном слесарем. Теперь немцы заставили его работать в авторемонтной мастерской. О том, как Петро работал там, Сергей уже однажды рассказывал Васильку. Петро так умело портил детали для моторов, что машины месяцами не выходили из ремонта. Через Геннадия, с которым Петро жил в одном дворе, он связался с товарищами, и они раздобыли где-то огнепроводный шнур. В мастерской всегда стояла бочка с бензином для промывания запасных частей. Нужно было только выбрать время и умело приладить шнур.
