— Будешь еще лезть? Говори, будешь? — допытывался Тимка.

— Пусти! Пусти, говорю! — кричал весь облепленный снегом Виктор.

Тимка встал на ноги. За ним поднялся и Виктор. Любовь Ивановна рассмеялась:

— Молодые партизаны знакомятся!

Виктор стал отряхивать снег с шинели и заметил, что на ней недостает одной пуговицы.

— Что ты наделал? Ты у меня золотую пуговицу оторвал! — завопил он.

Вне себя от гнева он бросился к Тимке и схватил его за ворот полушубка.

— А ну, хватит, вояки! — сурово прикрикнула Любовь Ивановна. — Что это вы сцепились, как петухи?

Ребята испуганно оглянулись. Тимка смущенно подошел к учительнице:

— Да я ничего… Добрый день, Любовь Ивановна! А он говорит: «Давай бороться». А я говорю: «Все равно поборю». А он и полез…

— Так ведь мы не договаривались пуговицы отрывать! Нет ведь? Я говорю: «Давай честно поборемся». А он — пуговицу…

— Жалеешь пуговицы — не лезь бороться. Не я же первый полез?

Золотую пуговицу они быстро нашли. Ребята, насупившись, стояли перед учительницей, а та их отчитывала:

— Чтоб больше этого не было! Жить нужно мирно. Уважать и любить друг друга…

«Черт его принес! — думал Тимка с досадой. — Такая неприятность… Разве так я думал встретиться с Любовью Ивановной? А оно, видишь, как получилось…»

— Вы же партизаны, — продолжала Любовь Ивановна. — Как же вы будете воевать против фашистов, если между собой поладить, не умеете?

Ребята слушали с виноватым видом.

— Помиритесь, будьте друзьями. Это новый партизан Виктор, а это наш старый, заслуженный партизан Тимка.

Ребята исподлобья посмотрели друг на друга, а потом улыбнулись и обменялись рукопожатием.

В это время подошли Леня Устюжанин и Мишка.

— А я в подрывники иду! — весело сообщил Мишка.

Виктор сразу забыл и о золотой пуговице и о случайном столкновении. Он с восторгом смотрел на своих новых друзей.

Василек вздрогнул и побледнел, когда его снова вызвали на допрос. Его долго не трогали; из одиночки перевели в камеру, где сидело человек пятнадцать. Он чувствовал себя немного лучше, хотя вся спина его почернела, покрылась коркой и очень чесалась. Васильку говорили, что это заживают раны.

Среди заключенных Василек чувствовал себя бодрее. Особенно подружился он с Калачовым, которого все звали здесь просто Калачом.

Еще в первые дни войны Федор Калачов был ранен на пограничной заставе. Его укрыли крестьяне. Выздоровев, он хотел перейти линию фронта, но был схвачен полицией и отправлен в город.

Калачова жестоко били. Все тело его превратилось в сплошную рану, но никто не слышал от него жалоб. Обычно он безостановочно ходил из конца в конец камеры. По тому, как он посматривал на решетчатое окно, как вспыхивали его глаза, Василек догадывался, что задумал этот человек. И если Федор мечтает о побеге, так почему бы и ему, Васильку, не убежать?

Надежда снова обрести свободу ободрила Василька. Он ожил. Сердце билось сильнее, по ночам ему снилось, что он бежит из тюрьмы. Вот он взобрался на крышу, а оттуда перелез на высокую стену. Страшно прыгать с такой высоты, голова даже кругом идет. А за стеной — поле. Колосится спелая рожь, вьется едва заметная тропинка. Она ведет далеко-далеко, за горизонт, где синеет в золотых лучах солнца Соколиный бор. Васильку хочется полететь птицей, чтобы скорее попасть туда. Решившись, он прыгает со стены и… просыпается.

До утра не может заснуть Василек, лежит с открытыми глазами и думает. Он представляет себе тысячи способов побега. Все они очень привлекательны и, на первый взгляд, вполне осуществимы. Но, продумав каждый из них до конца, Василек глубоко вздыхает. Нет, так ему отсюда не удрать! Но бежать нужно. Перед ним возникает образ Павки Корчагина — любимого героя. Его жизнь всегда была примером для Василька. Павка спас коммуниста Жухрая. А разве Василек не сделал бы этого? Об этом он думает и теперь. А Калачов наверняка партийный. И они подружатся. Они обязательно убегут вместе — Калачов и Василек, — а с таким товарищем ему ничего не страшно.

Постепенно Василек сблизился с Калачовым. Все в камере любили мальчика, а Калачов стал ему вторым отцом.

На всех допросах Василек молчал. Заговорил он только в камере, так как не мог больше сдерживаться. Как он был рад человеческой речи! Теперь Василек понял, что значит в трудную минуту живое слово товарища. Чувство уверенности и надежды, свойственное Калачову, передавалось и Васильку. Когда он рассказал Калачову кое-что о себе, тот сочувственно произнес:

— Зря молчал, нужно было отпираться.

Идя на новый допрос, Василек дрожал всем телом при мысли об ожидающих его пытках, но решил молчать по-прежнему.

Переступив порог, он взглянул на находившихся в комнате фашистов. Один из них был уже знакомый Васильку краснощекий, похожий на Отто; другого мальчик видел впервые.

Этот фашист был, очевидно, в больших чинах: немец, похожий на Отто, раньше сидевший развалясь за столом, теперь стоял навытяжку.

Василек разглядывал незнакомого немца. Он был уже совсем седой. Редкие длинные волосы, тщательно зачесанные, плохо прикрывали большую желтую лысину. У него был тонкий нос с горбинкой; рыжеватые брови нависли над неприятно острыми серыми глазами. На узкой груди блестели кресты.

Фашист долго смотрел на Василька. Во взгляде его было что-то завораживающее — так смотрит змея на свою жертву. Глаза его будто говорили: «Вижу тебя, мальчик, насквозь. Напрасно ты молчишь». Василек заставил себя отвести взгляд в сторону и похолодел при мысли, что, может быть, этот гитлеровец знает все.

Седой заговорил глухо, медленно подбирая нужные слова. Русский язык он знал неплохо.

— Так, так, мальчик. Ну-ка, покажи язык!

Василек покраснел.

— Напрасно ты выдаешь себя за дурака. Или ты от испуга онемел?

Гитлеровец откинулся на спинку стула. Глаза его смеялись. Василек почувствовал прилив гнева.

— Ничего не боюсь! — твердо и звучно сказал он.

Фашист, похожий на Отто, вытаращил глаза и благоговейно посмотрел на старшего.

— Так, так… Я вижу, что ты храбрый мальчик, — удовлетворенно отметил тот.

Василек уже жалел, что проговорился. Но делать было нечего.

— Кто ты? — спросил седой.

— Я жил здесь в городе. Наш дом разбило бомбой. Маму убило, и я ходил в села просить хлеба.

Гитлеровец внимательно слушал и курил сигару.

— Где ты взял шрифт, батареи?

— Какие батареи? — «искренне» удивился Василек.

— Ах, ты не знаешь, какие батареи? Чудесно, чудесно… А те самые, которые были у тебя в сумке! А?..

— Я не видел никаких батарей. А сумку я нашел.

— Где ты ее нашел?

— Когда была облава, одна женщина убегала и бросила. Я подобрал, а там был хлеб и еще что-то. Я не досмотрел, потому что как раз началась вьюга.

— Кто дал тебе эту сумку? — снова спросил гитлеровец, словно не слыша, что ему рассказывал Василек.

— Говорю же — нашел.

— Тебя мало били!

Василек молчал.

— Почему ты молчал раньше?

— Потому что били. А когда бьют, я молчу.

— Вот как! А кого ты знаешь в городе?

— Никого не знаю.

— А в селе?

— Тоже никого.

— Где ж ты жил?

— Где придется. Кто же меня возьмет?

Гитлеровец опустил голову и углубился в какие-то бумаги. Он, казалось, совсем забыл о Васильке. Потом заговорил с другим фашистом. Тот вытянулся еще больше.

— Этого недостаточно, полковник, — разобрал Василек. — От таких ничего не узнаешь. Давайте другого.

И он больше не взглянул на Василька.

— С этим что прикажете? — спросил двойник Отто. Седой махнул рукой. У Василька замерло сердце, он понял этот жест.

— Отправить? — переспросил полковник.

— Да, да!

Последнее, что услышал Василек, выходя из комнаты, был гневный выкрик:

— Всех в Освенцим!

Василек не ошибся. Гитлеровец, который допрашивал его, действительно был генералом с большим опытом разведчика. Его звали Вильгельм-Фридрих-Отто фон-Фрейлих.