Прошлая ночь не была исключением. Из разговоров, которые шепотом вели матроны, когда думали, что их никто не слышит, Эмили знала, что леди из общества почти не испытывают удовольствия на брачном ложе. Как бы чувствовала себя женщина вроде леди Харкасл, если бы кто-то нагнул ее над сиденьем у окна?

— Как вы себя чувствуете, миледи? Похоже, у вас жар, — заметила Уоткинс, подавая Эмили горячую чашку с подноса.

Чувствовала она себя плохо — ее затошнило при мысли о леди Харкасл и от воспоминания о записке от Пруденс. Однако горничной она ответила:

— Чудесно. Хотя, возможно, ванна мне не помешает.

— Я так рада, что мы возвращаемся в Лондон, миледи, если позволите мне сказать. — Уоткинс позвонила в колокольчик, вызывая служанку для подготовки ванны. — Кухня так далеко от спальни, что горячей воду почти что не донесешь.

— Что? — вскинулась Эмили.

Уоткинс взглянула на нее непонимающе.

— Замок больше, чем дом Солфордов, миледи, и кухни…

— Да не нужны мне кухни, — зарычала Эмили. — Что ты сказала о Лондоне?

Уоткинс удивилась еще больше.

— Я слышала это от камердинера его светлости, он сказал, что этим утром укладывал вещи. И я начну, как только вы оденетесь. Или вы не поедете с лордом Карнэчем?

Эмили глотнула шоколад, чтобы скрыть свою реакцию, но лишь обожгла небо.

— Чтоб его, — пробормотала она, отчаянно пытаясь отдышаться.

— Я что-то не то сказала, миледи? Я сожалею…

Эмили отмахнулась.

— Нет, это не ты что-то не то сказала, Уоткинс. Не знаешь, граф возвратился в замок?

— Когда я несла вам с кухни шоколад, милорд завтракал в утренней столовой.

Эмили скатилась с кровати, отставив недопитую чашку.

— Никакой ванны. Мне нужно одеться. Во что-то черное.

Горничная не спорила, хотя ей явно хотелось высказаться.

Эмили подошла к умывальной раковине, налила воды из графина, который Уоткинс принесла с шоколадом. Разделась и начала яростно отмываться, безжалостно оттирая мочалкой кожу, которой ночью касался Малкольм. На бедрах, там, где он сомкнул пальцы, уже расцвели синяки.

Если бы она могла убить его дважды — в первый раз за то, что стал ей небезразличен, а затем снова, за то, что показал ей ее ошибку, — она бы сделала это.

Уоткинс помогла ей сменить сорочку, надеть корсет, нижнюю юбку, а затем креповое черное платье, которое подходило для траура, но никак не для медового месяца. Эмили сидела неподвижно, пока Уоткинс расплетала ее косы и потом укладывала простым узлом. Когда они закончили, Эмили разгладила юбки. Она не надела украшений, лишь обручальное кольцо. Ей не хотелось его носить — напоминание о том, что по закону, если не по праву, она принадлежит Малкольму. Он мог заставить ее отправиться в Лондон, не спрашивая ее мнения. Но оставался еще и шанс, что все это лишь недоразумение.

Это, должно быть, недоразумение.

Служанка, которую Уоткинс позвала готовить ванну, постучала в дверь.

— Миледи что-нибудь нужно? — спросила она.

— Больше нет, — ответила Уоткинс, выходя из гардеробной с парой туфель. — Но понадобится лакей, чтобы вынести ее багаж.

— Ничего пока не укладывай, — сказала Эмили. — Я не стану куда-то ехать лишь потому, что какой-то лакей так сказал.

Она заметила взгляд, которым Уоткинс обменялась с прибывшей девушкой, но проигнорировала его, обувшись и выходя из комнаты. Как он смеет унижать ее перед слугами?

Она шагала по лестнице, пытаясь выровнять дыхание и успокоиться. Напоминала себе, что с самого начала хотела жить отдельно от него, поближе к издателю, и что Лондон в этом смысле предпочтительнее Нагорий.

Эмили старалась напомнить себе время, когда ее кровь горячило написание новых историй, а не ласка деспотичного невежды. Было так жестоко назначать отъезд в Лондон, не обсудив его с ней, и это же означало, что он, без сомнения, запретит ей писать, как только узнает об этом.

— Оставайся верна себе, — приказала себе Эмили, приближаясь к столовой.

Но стоило ей войти в залитую солнцем комнату, как ее решимость дала трещину. Малкольм сидел за столом перед остатками богатого завтрака. Он читал газету, словно любой другой сквайр — тот, кто отлично спит в одиночестве и полностью удовлетворен жизнью.

Когда она вошла, он поднялся. По крайней мере, на это ему хватило вежливости.

— Вы хорошо спали, дорогая? — спросил он.

Эмили ощутила, как кровь приливает к лицу. Глупо было злиться, не дожидаясь его объяснения, но даже если отъезд был недоразумением, ее все равно больно ударило то, что прошлая ночь никак не отразилась на Малкольме.

Поэтому, когда он выдвинул для нее стул, Эмили не стала садиться.

— Отлично, милорд. Моя кровать оказалась лучше вашей.

Он стиснул пальцы на спинке стула.

— Тогда о чем вы горюете?

— Я не горюю… пока.

— Какого дьявола это значит?

Она взглянула на Грейвза, который стоял у стены с лакеем. И послала приличия к тому самому дьяволу, которого помянул Малкольм.

— Черный цвет показался мне целесообразным. На нем не будет видна кровь, когда я убью вас, и не придется тратить время на переодевание в траур.

Малкольм скрестил руки на груди.

— Прошлой ночью ты не хотела меня убивать.

Если раньше она не была готова к убийству, его самодовольство исправило это упущение.

— Это было до того, как я узнала, что ты за человек, — прошипела она. — Как ты смеешь решать нашу судьбу, даже не поговорив со мной? Я твоя жена, Карнэч, как бы мы оба об этом ни сожалели. Не проститутка, которая делает все, что ей велят.

— Неверно, — сухо ответил он. — Шлюха может уйти, если у нее есть средства. Ты же прикована ко мне навечно.

— О да, об этом я помню, — огрызнулась она. От ярости у Эмили запылали уши. — А ты еще удивлялся, что я хочу покончить с тобой.

— Грейвз, пересчитай сегодня вечером все ножи, — сказал он дворецкому.

— Всегда пересчитываю, милорд.

Она уставилась на слуг.

— Вон. Немедленно.

Лакей подскочил от ее тона. Но Грейвз, что странно, осмелился улыбнуться перед отказом.

— Не посчитайте за наглость, миледи, но не могли бы вы убить его светлость в другой комнате? Его матушка еще не спускалась к завтраку, а вам ни к чему, чтобы она спотыкалась о вашу жертву.

Эмили хотелось закричать. Но она решила приберечь крик для Малкольма.

— Тогда ты. Выходи. Ты же не хочешь выслушивать все при свидетелях?

— Не ты решаешь, когда нам говорить, — сказал он.

— А я и не хочу, чтобы ты говорил. Мне нужно, чтобы ты слушал. Но я позволю тебе высказаться, когда закончу, проявив больше вежливости, чем ты выказал мне.

Он вдруг смутился, переступив с ноги на ногу.

— Я думал, тебе… понравилось мое решение.

Она фыркнула:

— Если не хочешь, чтобы Грейвз выслушивал, что я о тебе думаю, нам стоит выйти в другую комнату.

Он всмотрелся в ее лицо, и увиденное убедило его, что Эмили не замедлит воплотить свои угрозы в действие. И он взял ее за руку, но не как вежливый спутник — он схватил ее, как преступницу, вознамерившуюся сбежать.

Эмили сбросила его руку.

— Не советую хватать меня так грубо, учитывая мое нынешнее настроение.

Малкольм низко ей поклонился, умудрившись превратить жест покорности в оскорбление.

— Тогда, если миледи окажет мне милость и последует за мной, я найду подходящее место для нашей беседы.

И он зашагал прочь. Ей не хватало ощущения его ладони, и как только Эмили это поняла, она сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Где рассудительность, которую она себе обещала?

Без логики ей не справиться. Эмили шла за ним в молчании, а Малкольм вывел ее из главного крыла, провел через зал, затем по короткой лестнице на помост и сквозь картинную галерею, которая соединяла зал с древней башней. Эмили видела портреты, когда леди Карнэч показывала замок ей и Пруденс, но это казалось событием прошлой жизни, а до башни они в тот раз не дошли.

Эмили вздрогнула. Ее богатое воображение уже рисовало темницу в башне. МакКейбы минувших столетий следили за их продвижением, а Эмили размышляла о том, сколько графов Карнэч волокли своих жен по этой картинной галерее, чтобы запереть в башне.