Она молчала целую секунду, и этого хватило, чтобы его сердце оборвалось. А затем расхохоталась, и жемчужины смеха запрыгали, отражаясь от каменных стен.

— Ты думал, что мы с Прю любовницы? — спросила она, едва отдышавшись. — Что, правда?

— Не совсем правда — особенно после того, что было между нами. Но в мире мало женщин, которые мечтают о чем-то, кроме детей. О чем же мечтала ты?

Она закрыла глаза. И когда открыла их снова, на ресницах блестели слезы. Малкольм лишь не мог определить, от смеха они или от печали.

— Это была только мечта, милорд.

— Скажи мне, — настаивал он, бесстыдно отбрасывая изначальные планы дать ей время.

Она всматривалась в его лицо, словно пытаясь что-то увидеть. А затем сказала:

— А если я скажу, что мечтала стать писательницей?

— И все? — спросил он.

— Все? — эхом отозвалась Эмили. — Ты вправду считаешь это безделицей?

Похоже, она оскорбилась. А он ведь только что нащупал слабину — и не мог позволить ей снова закрыться.

— Я не хотел оскорбить тебя, — заверил он. — Но по сравнению с любовью к другому или планированию измены в письмах я предпочту писательство.

— Никаких измен, — пообещала она. И помрачнела. — Просто это то, что я не хотела оставлять, а наша свадьба…

Он поцеловал ее в шею, радуясь тому, насколько Эмили открылась ему.

— Пока с этим не связан скандал и пока ты не пренебрегаешь своими обязанностями графини, какой в том вред? Я уверен, что в некоторых кругах приемлемо писать поэзию, так почему бы нет.

— То есть, пока со мной не связан скандал, я могу писать? — спросила она.

Эмили слегка задыхалась от поцелуя, но взгляд ее говорил, что от его ответа зависит будущее их брака.

— Да, — сказал он. — Скажу даже больше, пока твои ночи принадлежат мне, ты можешь распоряжаться днями по своему разумению.

Ее глаза просияли. Он почти ощутил вину — не так уж велика была его уступка, ведь он знал, что будет оставлять ее одну на долгие дни, пытаясь добиться в парламенте хоть каких-то подвижек.

Но вина исчезла, когда Эмили поцеловала его, жарко и голодно. На этот раз он позволил ей вести — и Эмили чуть не уронила его на каменный пол. Но когда они закончили, ее черные юбки измарались в пыли, а его брюки безнадежно измялись.

Однако она должна отправиться в Лондон с ним. И ее секрет, в котором она наконец призналась, оказался неопасен.

Это была победа. Он выиграл эту битву. Но вполне мог проиграть войну.

Потому что, глядя на нее, задыхаясь от поцелуя, глядя на то, как солнечный свет сияет в ее волосах, как светится радость в ее глазах, он понял, что влюбился в свою жену.

Проклятье.

Лондон. 26 ноября 1812 года

Эмили гоняла по тарелке отвратительную яичницу. Следовало нанять другого повара, но она не хотела признавать, что они останутся здесь надолго и повар им просто необходим. Малкольм сидел во главе стола, листал утренние газеты и делал пометки в журнале, с которым не расставался с тех пор, как месяц назад перебрался в Лондон. Его пальцы, которыми он касался Эмили по ночам, были почти так же измазаны чернилами, как и ее.

Каждую ночь он был ненасытен. Ее поражала скорость, с которой он мог превратиться из чопорного ответственного графа Карнэча в страстного игривого мужчину, за которого она вышла замуж. Когда они оказывались в спальне, он снимал с себя собранность, как одежду, и овладевал Эмили так, словно стремился испытать все возможное до восхода солнца.

Будь это сказка, он был бы жертвой ужасного заклятия — волшебный ночной любовник, обреченный поутру превращаться в камень.

С рассветом он тут же вставал с постели. В Шотландии они часами не вылезали из постели, занимались любовью, смеялись, рассыпали на простыни крошки завтрака. В Лондоне он успевал заковать себя в доспехи безразличия прежде, чем ее сонный мозг — заметить перемену. Он ел свой завтрак, погрузившись в бумаги, и вскоре после этого покидал дом, одержимый будущими встречами с пэрами и гонкой за главными темами дня. И не возвращался, пока не приходило время переодеться к вечерним приемам — приемам, которые состояли из необходимости издать нужный звук, сказать нужное слово в нужное время и нужным людям.

Он никогда не смеялся на этих приемах.

Это сводило с ума. Эмили думала, что хотела проводить свои дни в одиночестве.

Но когда перед ней тянулась бесконечная череда пустых дней, разбавленная лишь скучными обязанностями домашней распорядительницы вместо страстных требований молодого мужа, она желала вернуть себе прежнего Малкольма. Она хотела соблазнительного колдуна из библиотеки, а не мрачного политика за утренним столом. Хотела, чтобы он видел, какую жизнь выбрал и чего она стоит, и понял, что есть другие возможности, без превращений своей души в кладбище до того, как его тело умрет.

Эмили отпила чаю. Он успел остыть, пока она размышляла. И теперь был еще отвратительнее яичницы. Поэтому, возвращая чашку на блюдце, она позволила ей выскользнуть из руки. Чай полился через край, потек на скатерть и добрался до непрочитанного номера «Газет».

Малкольм подпрыгнул, отдергивая свой журнал, а затем поднял промокшую газету двумя пальцами. Эмили ощутила короткое удовольствие, глядя, как чернила стекают с газеты, превратившейся в мокрую тряпочку.

Малкольм посмотрел на нее, но в его глазах не было жара — лишь беспокойство.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

Милая. Не дорогая. Это должно было ее задеть. Но ее голос не мог скрыть холода.

— Прекрасно. Мне жаль, что моя неуклюжесть испортила вам утро.

Он уронил газету обратно в лужу.

— Уорвик, отправь лакея за новой газетой.

Дворецкий поклонился. Он не должен был дожидаться указаний, но Эмили подозревала, что в конторе по найму просто не успели найти лучшего за такое короткое время, а ей самой не хватало усердия вымуштровать Уорвика.

— Не желаете ли подняться наверх в ожидании новой газеты? — спросила она у мужа. — Уверена, мы найдем, чем смягчить вашу потерю.

Она не хотела этого — просто злилась, что так легко поддавалась его чарам. И приглашение было проверкой.

На миг ей показалось, что он готов согласиться. Его глаза засияли, превращаясь в теплое серебро, которое она видела теперь только по ночам, а рука потянулась погладить ее по щеке. Прикосновение растопило лед, сковавший ей сердце в тот миг, когда он назвал ее просто помехой…

Но пока она таяла, он собрался. И опустил руку.

— Если бы я мог. Но парламент открыл сессию два дня назад. Я не могу пропускать заседаний.

— А это важно? — спросила она, прежде чем сумела одернуть себя. — Кто беспокоится там о твоем присутствии?

Серебряные глаза стали стальными.

— Я должен начинать так, как намерен продолжить. Однажды им будет небезразлично. Но этого не добиться, пока я не заявил о себе.

— Как мило, что ты даешь им шанс узнать о себе, — пробормотала она.

Малкольм взъерошил волосы. Он выглядел так, словно готов был спорить. И Эмили надеялась, что он начнет. Их ссора в башне перед отъездом в Лондон вмиг разрядила атмосферу, но теперь она задыхалась в обществе, а он стремился это общество покорить, и Эмили знала, что их брак далеко не в начале списка его дел.

А брак мог быть испорчен ее тайной карьерой писательницы — Пруденс все еще не соглашалась увидеться с ней, но ни один слух о «Непокоренной наследнице» не связывал пока книгу с именем Эмили. Однако после четырех недель в Лондоне Эмили знала, что главной угрозой их браку была не ее книга, а те слова, которые они друг другу не говорили, несказанные слова, кипящие между ними. Вскоре эти слова станут океаном, через который не перебросить мост, с опасными водоворотами, готовыми разлучить их навсегда.

Она хотела, чтобы Малкольм говорил о своих чувствах. Но голос его стал холодным.

— Ты забываешься. Надеюсь, на сегодняшнем приеме ты будешь помнить о приличиях и придержишь свой язычок.