И — не смог. Ждал, что Лина дальше скажет.

— Зачерствел ты, Гриша. К тебе женщина в гости пришла, а ты ее даже чаем не угостишь.

Это она верно сказала: какой же он хозяин. Засуетился, заспешил и не заметил, как Витюша вошел. Вошел и оторопел: сидит за столом нарядная, красивая, как в витрине магазина, женщина, а его отец с засученными рукавами ставит перед ней тарелку с нарезанной колбасой. Ставит и приговаривает:

— Извиняй меня, Лина, извиняй. Вот уж не ожидал, никак не ожидал. Во сне тебя видел, вся в трауре, а смеешься. Как увидел тебя сегодня — подумал: неужто сон продолжается.

Засмеялась женщина.

— Остановись, Гриша. Сам-то садись.

— Сейчас. Вот только грибков достану.

Повернулся Григорий — у порога Витюша, в расстегнутом пальтишке, в одной руке — шапка, в другой — портфель.

— А вот и сынок мой, Витюша. Витюша, поздоровайся с тетей.

— Здравствуйте, — еле слышный голосок донесся до стола.

— Раздевайся, сынок, проходи. Я — сейчас, — подвинул сына к вешалке, перешагнул через порог.

Грибки находились в погребе на задах огорода. Отбирал самые лучшие — мелкие, с пуговицу. Себя придерживал: пускай познакомятся, друг к дружке приглядятся. С улыбкой возвращался обратно, в комнату вошел со словами:

— Ну как, познако... — и смолк на полуслове: сына в комнате не было.

— А Витюша где?

— За тобой ушел.

— Как мог уйти? Он же не обедавши.

Лина усмехнулась:

— Волчонок он у тебя.

Григорий выскочил на кухню, затем — на двор, а там — на улицу, зыркнул по сторонам. «Ладно — придет», — успокоил себя.

— Ты с ним ни о чем не говорила?

— Не успела. Я же сказала: волчонок он у тебя.

И опять успокоил себя:

«Ладно, придет. Никуда не денется».

Знать бы заранее, что может быть впереди. Хоть бы кто шепнул. Нет же, напротив, перед каждой большой бедой охватывает нас такое веселье, что голову теряешь. То же и с Григорием случилось. Было ему с Линой хорошо, весело, он был рад, что рядом не оказалось сына.

О сыне Григорий вспомнил лишь поздним вечером, когда вышел проводить Лину за ворота. Он был возбужден, горяч, за непослушание пообещал сына выпороть. Лина, смеясь, отвечала:

— Ты его так совсем волчонком сделаешь. Ему мать нужна.

— А ты и стань ему матерью, — выпалил Григорий.

— Что ты, Гриша. Эта роль не по мне.

— Ты — попробуй. Не торопись отвечать. Подумай.

— Устала я думать. И вообще — устала.

— Придешь?

— Можно. Я — в отпуске, — и пошутила: — В отпуске все можно.

Она крепко поцеловала Григория в губы, затем легонько толкнула в грудь:

— Иди, ищи своего волчонка.

Григорий вернулся в дом. В комнате и на кухне было тихо, темно. Не включая света, посидел на табурете. С улицы не доносилось ни звука. Очнувшись, вскочил на ноги: что это с ним? Сына нет дома, где — неизвестно, а он сидит себе и сидит. Выбежал во двор, кликнул:

— Витюня!

Никто не отозвался. Неужто с ребятами на озеро ухлестал? Открыл заднюю калитку и, проваливаясь в последнем, основательно подтаявшем снегу, заспешил к темнеющей баньке. Вот и банька, за ней — за крутым спуском озеро. Встал на самый край обрыва, глаза прищурил: впереди — никого. Хотел уж назад повернуть, да бросил взгляд под ноги — как бы не оступиться. И внизу, под обрывом, заметил черный комочек. Еще не различив, кто там такой лежит, догадался: Витюша, сынок его. Сполз с обрыва, больно ударился о замерзшие выступы и, прихрамывая, кинулся к комочку.

— Сыночек... милый...

Подхватил на руки — и домой через узкий проулок, где обрыв кончался.

— Витюня, сыночек! Что с тобой? Не замерз ли? Не молчи, сынок! Хоть словечко одно!..

Вбежал на кухню, свет включил, потом раздел сына донага и стал растирать ледянисто-жгучее, закостеневшее тело водкой. До красноты, до жаркого вздоха, до появления теплых, живых биений сердца.

— Как же так, сыночек! Что же такое, Витюня! Скажи что-нибудь.

Мальчик давно уже открыл глаза, но в них стояла поволока, и взгляд был бессмыслен, текуч.

Григорий перенес мальчика в постель, накрыл несколькими одеялами и, неотрывно смотря в потускневшее лицо сына, ждал, когда тот заговорит. Было видно, что опасность миновала, и если бы мальчик заговорил, то Григорий немного бы успокоился, спала бы с плеч его камнем-валуном навалившаяся тяжесть. Но мальчик молчал по-прежнему.

А потом он уснул. Григорий всю ночь просидел у изголовья сына, с нетерпением ожидая наступления нового дня. Как будет чувствовать себя Витюня? Неужели ему станет хуже?

Теплая ручонка прикоснулась к его ладони. Открыл слипшиеся глаза — все же задремал, не уловил момента пробуждения сына — и увидел бледное, но уже здоровое лицо. Но лицо вдруг расплылось, и Григорий, низко пригнув голову, кулаком вытер крутые градинки слез.

— Папа, не плачь. Мне — хорошо. Не надо плакать, папа.

— Да, Витюня, да, — улыбаясь, отвечал Григорий,

— Тетя ушла?

— Ушла.

— Насовсем?

— Да, Витюня, насовсем... Как же тебя угораздило упасть?

— Я убегал.

— От кого?

— От тети.

— От тети? Зачем?

— Испугался.

— Разве тетя страшная?

— Страшная.

«Бредит», — подумал Григорий с тоскливой грустью,

— Кушать хочешь? Ты лежи, я принесу.

Григорий заспешил на кухню. На столе — беспорядок, в холодильнике — тоже. Забыл, куда поставил бидон с молоком. Нашел под лавкой. Налил молока в стакан, достал хлеб.

В комнате что-то упало — глухо, тяжело. Григорий кинулся в проем двери, задернутой шторой. Штора оторвалась, обвисла на плечах. Григорий скинул ее. В горле стало горячо и душно, мелкой дрожью осыпало тело. На полу, вытянув ноги и поджав под грудь руки, лежал мальчик. Григорий подхватил его, положил обратно в постель.

— Зачем ты встал? Я же сказал — сам принесу.

— Ноги, папа, не слушаются.

— Ты ослаб, устал. Полежишь — и все пройдет. Это бывает.

Григорий не собирался вызывать врача, думал: обойдется, но к обеду мальчику стало хуже, и «скорая помощь» увезла его. И опять всю ночь — теперь уже в вестибюле больницы — провел без сна осунувшийся Григорий. Утром ему сказали, что с сыном все обошлось благополучно, правда, ноги не ходят, но, вероятно, это произошло от испуга и, со временем восстановятся.

— Приходите завтра.

— А сегодня? Можно?

— Незачем. Идите домой и выспитесь. На вас же лица нет.

Григорий отправился домой, а вот успокоиться никак не мог. И спать не хотелось. И на месте не сиделось. То на кухне постоит, то в комнату войдет, то во двор выйдет. Надолго задержался в сенцах, возле самоката. Так и не доделал. А сын ждал. Подумал: вдруг мальчику не придется больше покататься?! Никогда...

На этот раз Лина в ворота не стучалась. Она вошла уверенно, не дожидаясь, когда захлопнется за ее спиной калитка, направилась к крыльцу. Григорий, увидев ее, встал в дверях. С улыбающимся лицом поднялась на крыльцо, но взглянула на Григория — и улыбка — как вода в песок — сошла с лица. Спросила растерянно:

— Ты что такой пасмурный, Гриша?

— Уходи.

— Что? — женщина опешила. Ожидала любого ответа, но только не этого короткого жесткого слова.

— Уходи!

— Что случилось, Гриша?

— Уходи! — в третий раз повторил Григорий.

— Смотри. Как бы не пожалел. Я грубости не прощаю.

И опять ударил Григорий женщину жестким, непрощающим словом:

— Уходи!

— Эх, Гриша, — простонала Лина. Она сбежала с крыльца, но вдруг остановилась и, резко повернувшись — в гневе она была еще обольстительнее! — заговорила грубо и грязно:

— Какая же ты гнусная скотина! Ненавижу тебя, ненавижу! Чтоб ты сдох со своим волчонком! Сдох! Сдох!..

Она захлебывалась словами, сучила кулаками в воздухе. Григорий даже не сдвинулся с места, только бледнел лицом да веки подергивались, будто засорил глаза. На Лину он больше не смотрел. Взгляд его был направлен на недоделанный самокат...