Да, пришлось нелегко, но слава богу, кусок хлеба да кружка молока всегда были на столе, и Саша так и не узнал, что такое оладьи из мороженой картошки. И не ходил грязным и оборванным, одежду носил хоть не из магазина, а с плеч все тех же братьев и сестер, но зато чистенькую, глаженую, перешитую на его рост.

Не знал Саша и обид, не знал и того, чтоб кто-нибудь обошел его вниманием, не приласкал, не успокоил во время нечаянных мальчишеских ссор. Для него находились какие-то особые — душевные и ласковые — слова. Он слышал их чаще, чем все остальные, и, может быть, поэтому с раннего детства Саша рос с душой отзывчивой, на все легко откликался и любую боль воспринимал как свою.

И еще ей вспомнился один домашний совет, на котором уже на равных подавал свой голос и Леонид, — он уже работал и приносил матери свою получку. Саша только что окончил седьмой класс. К этому времени Иван был женат, вышла замуж и Августа, жили они отдельно, своими семьями. С матерью оставалась Мария, которая тоже побывала в замужестве, но неудачно: в шахте погиб ее муж, и она с детьми переехала к матери. Но они собрались все вместе и, как в тот раз, решали вопрос о Саше: учить ли его дальше в школе или отдать в горнопромышленное училище? И опять единогласно совпали их ответы с тем, что думала она: пусть учится в школе, поможем.

Так и вырос Саша при ней и сам как-то решительно и просто повернул свою судьбу, и опять — это мать хорошо заметила — никто из братьев и сестер не был на Сашу в обиде. Путь, избранный Сашей, был намечен ими и раньше, не был только подсказан, скорее всего за заботами и хлопотами не заметили, как пришел Сашин срок выбирать себе дорогу в жизни.

И тотчас память подсказала матери день отъезда Саши в Москву. Даже сейчас она почувствовала, как пахнул на нее ветер, не по-летнему холодный, но принесший с собой душисто-пряный аромат с полей, окружающих аэродром, как пронзительный звук самолета повис над зданием аэропорта. Увидела себя, растерянную и одновременно взволнованную тем, что Саша — первый раз в жизни — так надолго покидает свой дом. Увидела и Сашу, тоже растерянного и взволнованного, пытающегося улыбаться, шутить. Опять смогла — спасибо памяти — вспомнить до мелочей каждый шаг его, каждое слово. И как бы заново пережила сейчас ушедшие минуты расставания.

Вот он, Саша, встает, тихо говорит:

— Пора, мама, — и идет вслед за людьми к железной перегородке.

Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.

— До свидания, мама, — как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:

— Иди, опоздаешь.

— Да, да, — снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.

Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: «Ну вот, поехали», — и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. «Сейчас полетит», — сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. «Ну вот, полетели», — сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: «Ну вот, полетел», — думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.

И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:

— Поезжай, Саша, — хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики — вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...

— Саша, — тихо шепнула она, но, видно, шепнула вслух, так как Тамара тотчас же спросила:

— Ты чё, мама?

— Что? — вздрогнула мать. Она не думала, что Тамара не спит и тоже думает. — Нет, ничего, — торопливо сказала она. — Спи.

— Поди, уже доехали? — помолчав, сказала Тамара.

— Должны.

— Хоть бы все хорошо было.

— Все будет хорошо. Спи.

— Дай бог, — шепнула Тамара, повторила: — Дай бог.

Мать усмехнулась: «Зачем в это дело бога встревать? Ведь и верить не верит, а все вокруг бога вертит».

Вот и Леонид такой. В шахте этого бога так поминает, что жуть берет, поди, самого, а тоже чуть что: «Дай бог». Даже обидно становится: зачем? И вообще Леонид часто ее обижал.

Она помнит, как ходила к начальнику цеха рудоремонтного завода, просила принять на работу Леонида.

— Тяжело нам, Павел Романович, примите его, все-то полегче будет. Парень он справный. Что худющий — ничего, в деле он горяч.

— Не могу, матушка, не по закону получается, шестнадцати твоему парню нет, а по виду и четырнадцать не дашь. Не могу.

Уговорила все же, взял Леонида на работу, место хорошее определил — учеником токаря сделал. А Леонид поработал с полгода — ушел, не захотел за учителем стружки убирать, бегать за папиросами в буфет. Самостоятельным сразу решил быть, а годами для своей самостоятельности еще не вышел.

И женился он как-то несуразно, не по-людски. Привел Тамару,сказал:

— Вот, мама, принимай, жена моя.

Пришлось второпях что-то вроде свадебной вечеринки устроить, обойтись без родственников. Не прошло и двух лет, а Леонид приготовил матери новую обиду — с двумя детьми да женой съехал на частную квартиру. И ведь никто не обижал его, слова худого не сказал: просто опять решил пожить самостоятельно. «Себя как семьянина, человека женатого, испытать хочу», — сказал он.

— А люди? Что люди подумают? — вспомнила мать.

Леонид рукой махнул:

— А чё мне люди, я сам человек.

Так и жил на частной, пока квартиру не дали.

— Шалопутный ты, Леонид, — повторял насмешливо Иван. — Все чудишь, никак без этого не можешь.

— Какой уж есть, — дерзко отвечал Леонид.

В последние годы, слава богу, приутих, видать, прижился, но иногда что-нибудь да выказывал. То охотой вздумал заниматься, целыми днями на озерах пропадал, сколько ночей из-за него не спала, перемучилась вместе с Тамарой. А тут пошел учиться. Понабрал учебников, тетрадками обложился, да терпения не хватило, месяца через два и ушел из школы. И опять же учителя — все свои, знакомые — останавливали ее, за сына выговаривали. Вроде шутили, а в то же время строгость проявляли: «Возьмите вы ремешок да ремешком его, ремешком...» Она приходила к Леониду, говорила с обидой:

— Ты чё срамишь меня? Учиться так учись, а людей нечего смешить!..,

— Ну? — удивлялся Леонид. — А ты тут при чем? Я ведь не маленький.

— Хуже маленького, — сердилась она.

Вот и теперь — машиной обзаведется, опять думай, как бы чего не выкинул. И так уже много греха из-за нее вышло, а что еще будет? Этот Петро Августу поедом ест.

Как только подумала об Августе, так сразу же представила вчерашний день, увидела плачущее лицо дочери, вспомнила слова ее: «Богом я обиженная». Пожалела ее, но тут же и упрекнула: «Сама виновата. Никто не просил тебя замуж за этого Петра выходить».

Работала в ту пору Августа в столовой, числилась на хорошем счету, были довольны ею и повара, и посетители. Вот и прилепился один такой посетитель — Петро Стариков. В день по два раза наведывался, занимал крайний столик и все высматривал. Было на что поглядеть: Августа ростом вышла удачная, телом стройная, с тугими, полными, как яблоки, щеками. Семнадцати не было, а выглядела совсем невестой и в разговоре детскость свою ничуть не проявляла. Говорила вежливо, но строго, лишними словами не разбрасывалась.