— К парням по вечерам похаживать стала? Вот ужо Марч узнает — отведаешь розог.
Мильда ничего не ответила, даже головы не подняла, хорошо зная, что стоит ей открыть рот, как она уже не сдержит ненависти к этой ведьме, ненависти, долгое время копившейся, подобно воде в запруженном ручье. Но минутой позже она не только подняла голову, но и сама поднялась: из покоев вышла барыня, и Мильда сразу же почувствовала на спине ее жалящие глаза, не опустившиеся и тогда, когда Мильда встала перед нею. Юбку она забыла поправить, колени, ежедневно ползающие по выбитому полу, покрыты ссадинами, но все-таки ноги белые, стройные и сильные, голые по плечи руки — как выточенные, цветущие щеки разрумянились, непокорные пышные волосы светлыми завитками выбились из-под платка. А стоявшая перед нею барыня, напоминающая сухую щепку, позеленела, в глазах ее горели недобрые огоньки, пальцы изгибались, точно душили кого-то, зубы даже скрипнули. Вот она подошла вплотную и пронзительно зашипела: «Так я для тебя, «оса»? Если уж придумала такое ласковое словечко, так повтори его и мне».
Ноги у Мильды одеревенели, она не могла сдвинуться с места, только пролепетала:
— Я, барыня…
Рука барыни медленно поднялась, костлявый палец с синеватым, еще не полированным сегодня ногтем вытянулся, затем молниеносно подцепил светлый завиток на виске Мильды, в два витка накрутил его и разом вырвал. Одновременно с этим скрипнули ее зубы, а Мильда от неожиданности и боли испустила вопль.
Рот баронессы начал было растягиваться, точно собираясь улыбнуться, но улыбка так и не появилась, рука с отвращением напрасно старалась стряхнуть обвившуюся вокруг пальца прядь. Мильда, глотнув воздух, охнула, и, прежде чем барыня успела отступить, сильный удар кулаком в живот откинул ее к столу, точно мешок с мякиной. Через минуту всю усадьбу переполошил дикий, истошный визг. Сбежались отрожские, примчались кучер и Рыжий Берт, Мильде скрутили руки, стащили вниз по лестнице, втолкнули в подвал и замкнули дверь. Берт сунул в карман ключ от замка. Это был новый, еще весной сделанный Мегисом замок. Берт с самого же начала был приставлен отмыкать и замыкать его — почетная и уважаемая должность, значит, можно разгуливать, высоко подняв голову и выпятив грудь.
Понятно, что Мильде, осмелившейся поднять руку на барыню, грозила беспощадная расправа — могли отрубить руку либо голову. Но это было дело высшего суда, а владелица Танненгофа не желала его ждать хотя бы и потому, что завтра должен возвратиться Холодкевич, а кому же неведомо, какой он трус и охотник до мужицких девок. Под вечер всех дворовых согнали в каретник. Из подвала привели Мильду, развязали ей руки, юбку и рубаху завернули на голову, швырнули на стиральную лавку, один из отрожских навалился на ноги, другой прижал голову. Кучер трудился, не жалея сил, очевидно, вымещая на ней все, что в свое время получил в Риге от шведов. Замахивался, насколько позволяла его короткая рука, крякая одновременно с каждым ударом, и сек так быстро, что улыбающийся отец-староста едва успевал вести счет. Женщины зажмурили глаза и зажали уши, Марч лежал за каретником в крапиве и рвал на себе волосы, Плетюганова вдова, набожно сложив руки, сочувственно покачивала головой. А баронесса уставилась, вытянув шею так, что, казалось, голова вот-вот оторвется. Одновременно с каждым ударом челюсти ее двигались, словно она кусала кого-то, и вместе с тем по этому искаженному хищной злобой лицу Горгоны пробегало выражение ребяческого удовольствия, как у младенца, пьющего теплое молоко. Только из-за свиста розги и кряканья кучера нельзя было расслышать, как время от времени что-то булькает у нее в горле.
На сей раз отцу-старосте пришлось кинуться и силой удержать руку кучера: человек он был справедливый и никакого излишества допустить не мог. Поднявшись с лавки, Мильда дважды упала, но потом все же удержалась на ногах. Ни единого ее крика люди так и не услыхали, только из прокушенной кисти падали красные капли, окрасившие губы и подбородок. Прекрасные глаза ее совсем исчезли в глазницах, которые, выделяясь на меловой белизне лица, казались даже черными. Никто не осмелился ей помочь, она сама выбралась из каретника, остановилась, перевела глаза на лес, но потом, пошатываясь, побрела через двор к людской…
Мартынь тщетно ждал, когда черед дойдет до него. Мильда лежала больная, из дворовых никто больше в Атаугах не показывался. Инта как-то сходила проведать Мильду, только сама ключница прогнала ее от дверей. Да и из волости редко кто заявлялся, кузница по большей части стояла закрытой. Мегиса отдали на сторону — новому лаубернскому барину, у которого баронесса часто гостила, найдя там вместо хилого поляка родственную себе душу. Мартынь видел, что люди избегают его, что барыня втихомолку вьет петлю на его шею, но никак не мог понять, что у нее на уме. Стороной удалось разузнать, что шел разговор о припасах из господской клети и самовольной порубке, но и это еще, оказывается, не все — она копалась и в событиях давно прошедших и, видимо, готовила нечто вовсе неожиданное. Точно тяжелый груз висел над ним все время в их новом удобном жилье, которому так радовалась Инта. Ни сон, ни еда не шли им на ум, даже ночью не могли уснуть. Однажды Мартынь промолвил:
— Сдается мне, скоро нам снова в лес придется бежать.
Инту лесная жизнь не пугала, ее донимало другое.
— Больше мы так жить не можем. Сперва надо повенчаться.
И Мартынь думал так же. Однажды вечером он умылся, оделся получше, взял с собой какую-то грамоту, сунул в карман заработанные им деньги и пятьдесят талеров Инты и пошел в имение.
Барыня сидела в конце стола, чуть подальше от нее — Холодкевич. Он еще больше осунулся и поугрюмел; видимо, положение супруга Осы ничуть не пошло ему впрок. Жалящие глаза барыни лишь на мгновение обратились на плечистого мужика. Хоть он и держит униженно в руках шапку, но непохоже, что его приведешь в замешательство или напугаешь одним взглядом, поэтому она прибегла к другому средству — к словам вроде бы и ласковым, но полным скрытого яда:
— А-а! Мой кузнец наконец-то заявился! Что хорошего скажешь?
Мартынь рассказал о своей нужде. Барыня осклабилась.
— Ах, повенчаться хотите? Ну скажи, к чему тебе венчаться? Спать есть с кем, она и лучше, и удобней жены: заведешь новую — старую можно в лес выгнать.
Шапка в руках Мартыня сплющилась, сделавшись меньше рукавицы. Он даже опустил ресницы, чтобы барыня не видела его глаз. Только в голосе его послышалось что-то, напоминавшее звон молота о наковальню.
— Мне с ней спать не приходится, я сплю на сеновале, а она с мальчонкой в комнате.
— Только по ночам слезаешь поглядеть — знаем мы, как вы это умеете. Получше вашей скотины в хлеву. Нет-нет, никакого разрешения вы от меня не получите. Наоборот, вот выдастся побольше свободного времени, я попробую, нельзя ли вовсе вас отучить от этого блуда. Погодите ужо!
Тут даже Холодкевич заерзал.
— Ты забываешь, милая, что и русский закон не дает помещикам права препятствовать женитьбе.
«Милая» вскинулась, как ласка.
— Я сама знаю свои права. Пускай он на меня жалуется. Пускай отправляется в Ригу!
Мартынь вздохнул. Выходит, напрасно приходил, не уломаешь ее, а Холодкевич тут бессилен. Что же теперь сказать Инте? Может, хоть остальное как-нибудь удастся уладить, все же полегче станет. Он заикнулся о припасах из господской клети и срубленных на постройку риги деревьях и хотел уже вытащить деньги. Но барыня усмехнулась.
— Ах, ты и денег накопил? Ну, да ведь как же, ремесло такое, что тебе ни один замок не преграда. Нет-нет, от воров я денег не беру, оставь у себя, дай срок, тебе еще приплатят. И за припасы, и за деревья — Гриеза мне уже все аккуратно подсчитал.
Мартынь растерянно глянул на Холодкевича, но тот сделал вид, что ничего не слышит. Оса встала и подалась в сторону кузнеца.
— Мне говорили, что ты будто страх как силен и смел. А как насчет погрома, который вы учинили в замке? А насчет сожженного дома управляющего?
