— А костры-то, костры!.. Сдается мне, он его вовсе и не провеивал. Кто это привез?
Ключник снова стал оправдываться: откуда ж знать, все ссыпано вместе. Кажется у Грантсгала был не очень чистый, он и принимать было не хотел, да старик упросил. Три меры.
— Оттого, что упросят, зерно, сынок, лучше не станет. Я думаю, барыня, господин писарь может записать так: эти три меры Гранстгалу самому провеять. С добрый четверик отходу будет, за это чтоб нынешней осенью досыпал. За износ господских цепов и битье гумна — еще полмеры, за науку — вторые полмеры.
Еще на пять-шесть хозяев наложили взыскание за то, что сдавали ключнику плохое зерно. И всякий раз Марча жалили взглядом и стращали расправой, как только откроют все его плутни. Но, когда он, плача, выкладывал свои беды матери, его снова потребовали в замок. Кроме обоих ревизоров тут присутствовал еще и барин, правда, сидел он поодаль и вел себя так, точно ему ни до чего и дела нет. У барыни было необычайно приветливое лицо и говорила она слишком ласково, но ключник уже знал по горькому опыту, что это не к добру.
— Не обессудь, голубчик, что опять тебя потревожили. Только господин Экшмидт обнаружил в твоих книгах кое-что такое, в чем мы никак не разберемся. Писарь, что там такое?
Водя сухим пером по строкам, писарь прочитал: «Декабря двадцать третьего дня. Выдано из господских клетей кузнецу Атауге Мартыню. Одна мера муки ржаной, Один четверик муки ячменной. Один свиной окорок копченый десять фунт. Пять фунт соли, один каравай хлеба ржаного».
Барыня уже не владела собой, острый подбородок ее угрожающе дернулся.
— Выдано и записано, ясно и прекрасно. Что это за Мартынь Атауга? Волостной нищий?
— Нет, барыня, барский кузнец. Его вместе с подручным и Друстовой Интой выгнали в лес, потому как люди считали их зачумленными. А только заразы у них не было, и они чуть не померли с голоду, вот я и…
— Вот ты и принялся их врачевать да подкармливать. Из барской клети господским добром! А кто тебе позволил?
Она уже визжала. У Марча потемнело в глазах, вся комнату заволокло туманом.
— Барина дома не было, я и подумал…
— Ты подумал! Ты еще смеешь думать? Ты можешь есть, спать да под себя класть — да еще воровать! Один ворует из господских клетей, другой берет — оба воры.
— Я, барыня, сразу же уведомил барина; может, вы, барин, еще помните…
Холодкевич, не поднимая головы, нехотя отозвался, видимо, зная, что это все равно не поможет.
— Да, когда я приехал в имение, он мне сразу же сказал. Кузнец тоже признался и хотел уплатить.
Баронесса резко перебила его:
— Обычно сначала платят, а когда позволят, — берут. От пойманного вора денег уже не принимают. Воров и грабителей я сама судить не берусь, тут нужен суд повыше, и вы его дождетесь. С моей стороны будут розги, да столько, сколько вам еще и не снилось. Я еще не разобралась во всех ваших плутнях, ну да погодите!..
Она вытолкала Марча за дверь. Ни жив ни мертв поплелся он через двор. На этот раз он заплакал вместе с матерью.
Затем черед дошел, до самого маленького работника в имении, это был пастушонок Пич. Как-то утром он задремал, а скотина забрела в рожь, которую не сегодня-завтра должны были жать. Приветливый отец-староста никогда не кричал и не бранился, даже не замахивался батожком, с которым не расставался, но зато был шустрый и суетливый, как ласка, по четыре раза на дню обегал все господские поля и самые дальние покосы, даже если там работали всего один-два батрака или барщинника. В самом укромном уголке никто уже не смел ни на минутку прилечь и размять спину, сразу же из кустов тихо высовывалась седая бороденка, улыбались глаза, белый ореховый батожок легонько понукал лежащего, а воркующий голос поучал: «Скоро вечер, вот тогда и отоспишься, сегодня же не суббота, ночью к девкам идти не надо». Таким манером он заставлял сработать вдвое больше, нежели прежний староста, который ходил отдуваясь и вопил на весь лес. А ведь у пастушонка Пича сон такой, что он бы и покойного Плетюгана не услыхал. Староста сначала выгнал коров изо ржи, прикинул на глаз, как велика потрава, и лишь потом подошел к мальчонке, растолкал его и полюбовался: «До чего ж хорошо спится на припеке, а ежели еще мягкая кочка в изголовье, так куда лучше, чем на сеновале». Но вечером Пича растянули в хлеву, и кучер с несказанным удовольствием всыпал ему пятнадцать розог, взяв на себя обязанности Рыжего Берта. Впервые после многих лет сосновцы вновь слышали почти забытый свист розги и стоны жертвы — это еще раз напоминало, да так убедительно, что добрым временам пришел конец. Барыню такое ничтожное дело не интересовало, она даже в окно не смотрела. Отсчитывал удары отец-староста, он даже придержал руку палача, когда тот, распалившись, занес ее в шестнадцатый раз, — несправедливости и злоупотребления он допустить не мог. Матери у пастушонка Пича не было, так что некому было рвать на себе волосы и вопить; ключница помогла ему надеть штаны и взобраться на сеновал, там его и нашли утром в горячке, так что целую неделю пришлось посылать на пастбище одну из девок-скотниц.
Третьей была Мильда. Еще в первый день, прислуживая в замке, она поняла, что барыня ненавидит ее больше всех. Правда, она не могла понять, что виной тому были не только наветы старостихи. Баронесса пуще всего ненавидела любое цветущее создание, подчеркивающее ее хилость и уродство. Именно поэтому баронесса оставила Мильду при себе, чтобы с утра до вечера вонзать в нее свое осиное жало. Плетюганова вдова ненавидела Мильду еще с холгреновской поры за острый язык и дружбу с кузнецом Мартынем, А ныне эта ненависть еще усугублялась: старостиха отлично, знала, что жена Марча слушает во все уши и запоминает все, что она каждый день нашептывает барыне о прежних и нынешних событиях в волости и имении. Минна свою неприязнь унаследовала от матери; как непосредственная начальница Мильды, она стремилась угодить баронессе и домоправительнице и больше всех тиранила свою помощницу. Той приходилось работать за троих, раз сто пробежать по лестнице вверх и вниз, да еще навести порядок вокруг замка. Первые дни ноги у нее отекали, она засыпала, только натерев их мазью, изготовленной свекровью. На беду мазь пахла багульником, любистком и еще чем-то — старостиха всюду совала свой нос, а у Осы был слишком тонкий нюх, — вот Мильду тут же и отправили мыться к колодцу. Барыня сама смотрела в окно, чтобы Мильда, как ей велено было, разделась догола и вылила на себя четыре ведра холодной воды. Минна, стоя за ее спиной, тряслась от смеха, Плетюганова вдова злорадно дергалась, а сосновская Сусанна корчилась в судорожных рыданиях и была бесконечно благодарна дворовым мужикам, когда они, завидев ее в этаком виде, поворачивали назад либо прятались за какой-нибудь постройкой.
Со временем человек ко всему привыкает, так и Мильда понемногу привыкла. Воображение мучительниц истощилось, ничего нового они уже не могли придумать. Вставала она чуть свет, стиснув зубы, отправлялась на работу, да еще ухитрялась при этом делать беззаботное лицо. Казалось, хуже уже ничего не случится. Барыня на какое-то время как будто позабыла о ней. Плетюганова вдова теперь при каждом удобном случае нашептывала о кузнеце Мартыне, но так осторожно, что в соседней комнате не разберешь. И вдруг нагрянула беда.
Однажды вечером, когда домоправительница, уползла вниз, а Минна, раздев и уложив барыню, храпела в своей каморке, Мильда пробралась в людскую, чтобы проведать свекровь. Возвращаясь, она наткнулась на девку-скотницу, которая стояла во дворе и глядела на окна замка. Видимо, та надумала куда-то сбегать, потому и спросила:
— Слышь, Мильда, барыня еще не легла?
Мильда сплюнула и сказала громче, чем осмеливались в имении:
— Оса-то? Уже залезла в свое гнездо.
И тут же они обернулись к замку, им показалось, что у стены что-то прошуршало. Нет, ничего не видно, верно, кошка прыгнула в подвальное оконце.
На следующее утро, когда Мильда, подоткнув юбку, на коленях шоркала пол в большом зале, из барыниной спальни, усмехаясь, вышла Плетюганова вдова. Злорадно глянула на поломойку и сказала:
