И внезапно по моим венам несется новая, еще неусмиренная сила. Я вдруг хочу догнать непрожитую жизнь! Догнать! Настичь! Я должен торопиться! Быстро!... Быстро!...

Не терять времени больше. Я уже потерял так бесконечно много времени!

Я иду... и она принимает меня.

Она принимает меня снова и снова по-новому, с распростертыми руками, с ее чудной, возбуждающей кожей, с ее закрытыми глазами, ее горячим, открытым ртом... моя черноволосая Фаиме.

Теперь Фаиме носит много пестрых, легких европейских платьев, и чем теплее становится, тем глубже будут вырезы.

- Ты не слишком легко одеваешься? – спрашиваю я ее.

- Нет, Петенька! Это весна, и я люблю тебя очень, очень! – отвечает она мне.

Она права – это весна!

Так снова пришло лето.

Безжалостно горело солнце на безоблачном небе. Жара ежедневно достигала 40 градусов и больше. Потом внезапно начинались длящиеся часами ливни, затоплявшие все.

Недавно открытый «пляж» теперь всем был очень желанным. Просеянный, тонкий песок был насыпан на берег реки, в тени деревьев стояли шезлонги, можно было освежиться, чувствовать себя там действительно уютно, так как обо всем позаботились, и маленький оркестр военнопленных играл веселые произведения для развлечения. Наступал купальный сезон прямо-таки непредвиденных размеров.

Сначала жители Никитино очень пугались, но потом и для них само собой разумеющимся делом стало показываться на людях в купальном костюме. Украдкой смотрели на меня дамы, когда я осмеливался сидеть на пляже в купальном костюме, обедать и спокойно передвигаться. Сначала все говорили: «Неслыханно!», потом «Ну, если», и, наконец, это стало привычкой, которой начали подражать.

Особенно ободряющее действовала Фаиме в своих купальниках, которые привлекательно подчеркивали ее изящную фигуру. Она сама выбирала особенно пестрые ткани, которые сама кроила и шила. Не прошло и двух недель, когда никто больше не мог сопротивляться искушению, и пляж заполнялся все больше и больше.

- Вы непостижимый чудак, – сказала мне маленькая жена полицейского капитана, когда мы оба лежали на солнце на пляже, – вы совсем не знаете, как много людей вас обожают.

- Как мило с вашей стороны, Екатерина Петровна, что вы все это рассказываете мне. Я не знал этого.

- Вы не знаете этого? И я должна вам поверить, мой дорогой? И она погрозила мне пальцем. – Я бы радовалась на вашем месте, а вы, вы совсем никак этим не пользуетесь. Она пододвинулась несколько поближе ко мне. – Вы ловелас, Федя, и очень большой. Такой большой, как вы сами, и, вероятно, еще большой кусок выше.

- Но как раз наоборот, дорогая Екатерина Петровна, я вовсе не такой. Я верен одной единственной девушке. Никакого следа сердцеедства!

- Знаете ли вы, что вашу Фаиме все ненавидят? ее голос внезапно стал холодным.

- Да, это я знаю. И очень напрасно.

- Ее ненавидят только потому, что вы не принимаете никакой другой женщины. Почему вы не делаете этого? И знаете ли вы еще, что некоторые из женщин настолько озлоблены, что просто убили бы Фаиме, если бы мой муж не был ее другом?

- Я не могу поверить в это, – ответил я.

- Федя, это святая правда! Я знаю женщин, я говорила с ними, и они сами мне это говорили. Если женщина ненавидит, то ее ненависть часто не знает границ. Почему вы не принимаете никого другого, почему вы равно любезны со всеми?

- Потому что я люблю Фаиме.

- В ней есть что-то особенное?

- Да. И поэтому я тоже люблю ее.

- Федя! – и Екатерина Петровна твердо уперлась головой об руку. Я заметил по ее спине, что у нее внезапно мурашки пробежали по коже. – Все же, она только татарка... Фаиме. Просьба, надежда и печаль одновременно лежали в этом единственном слове.

- А я? Я – еще меньше, только опасный преступник, каторжник на цепи. Мы оба не полноценные люди, нас обоих презирают те, кто живет на Святой Руси.

- Федя, почему вы говорите такие ужасные слова? Вы сами знаете, что идет война. Вы знаете, что у меня есть большое расположение к вам, итак, почему же вы всегда отвергаете меня? Снова она пододвинулась поближе ко мне. – Откажитесь от Фаиме. Барышня порочна как грех. Видели ли Вы когда-нибудь ее глаза, когда вы беседуете с другой девушкой?

- Екатерина Петровна, вероятно, я люблю прегрешение больше, чем вы думаете. Вы забываете, что я не пользуюсь теми же правами как вы и другие граждане вашей страны. Меня здесь только терпят, и я стою вне всяких законов и прав. Я не могу брать то, что как раз мне нравится. Я не могу позволить себя уговорить.

- Вы всегда взвешиваете, что вам позволено и что не позволено? Вы как раз и берете именно то, что вам нравится. Что-то другое вам вовсе не было бы к лицу. Я права?

Я коснулся ее голого плеча, не встретив сопротивления. Глаза женщины говорили больше, чем ее рот.

- Вероятно, я еще изменюсь, это возможно. Надо надеяться, я тогда еще буду в Никитино и не слишком стар.

- Всегда нужно ждать! И ждать так долго!

- Знаете ли вы, что вы сами – грех? Или вы не знаете, что Иван – мой друг? – сказал я внезапно.

Я видел, как Фаиме сидит в шезлонге. Она со всем ее мастерством в немецком языке беседовала с венским официантом, который, как все другие товарищи, носил белый костюм из домотканого полотна. Девочка махнула мне, встала и подошла ко мне. Я легко коснулся губами руки Екатерины Петровны и двинулся навстречу Фаиме.

Одним толчком я взял ее на руки, понес ее к воде, и поплыл вместе с ней.

- Что говорила тебе Екатерина Петровна? – спросила Фаиме, когда плыла рядом.

- Она сделала мне недвусмысленное объяснение в любви.

- И что ты ответил ей на это, Петр?

- Я бывший каторжник, и татарка была бы еще слишком хороша для меня.

Я совсем близко подплыл к Фаиме, перевернул ее на спину и беззаботно поцеловал ее. Скоро мы исчезли за изгибом реки.

Маленькая, засаженная лесом возвышенность; мы взобрались на нее.

Фаиме развязала бант своего купальника и сбросила его с себя; освобождено она сделала глубокий вдох.

Рядом со мной лежало мокрое, блестящее тело. Татарка... Ее глаза блестели и жили, как в калейдоскопе преломлялись в них самые пестрые солнечные лучи. Она была похожа на блестящую, переливающуюся светом рептилию, которая хочет вдохнуть в себя весь солнечный жар. Между нами лежало сильное напряжение, разожженное, вдобавок, знойными солнечными лучами.

- Я не отдам тебя ни одной женщине, как бы она ни была красива. Я даже могла бы забыться, потерять самообладание, никогда не пожалев о своем поступке.

Глаза девочки стали колючими. Дикая ненависть вспыхнула в них.

- У тебя не будет повода для этого, любимая!

Накопившееся нетерпеливое напряжение отступало между нами обоим.

- Петруша, – она подползла очень близко ко мне, приложила свою щеку к моей груди, и внезапная краснота окрасила ее загорелое лицо. – Я хотела бы у тебя что-то спросить. Не злись на меня из-за этого; мне так часто приходилось думать об этом.

- Я уже знаю, что ты хочешь спросить, любимая, это неизбежно. Ты очень хочешь стать матерью?

- Да, Петруша, матерью твоего ребенка. Я завидую всем этим женщинам, у которых есть ребенок. Почему у меня не должно быть ребенка? Или я не должна, Петр, нет, ты не хочешь этого?

- До сих пор судьба была очень благосклонна к нам, Фаиме. Нам предстоит еще очень дальняя, дальняя дорога – к нам домой. Только когда мы оба сначала будем дома, тогда...

- Хорошо, тогда я хочу ждать так долго.

- Но это не зависит от меня, любимая.

- От кого же, Петруша?

- От судьбы.

- От Бога, от твоего Бога, Петр?

- Да.

- Но, а ты сам, в этом случае, не являешься ли Богом?

- Нет! Я могу только любить тебя. Но подарит ли Бог тебе детей, я не могу этого знать.

- Можно ли сделать что-то, чтобы получить детей?

- Нет, едва ли.