- И если я молюсь теперь твоему Богу, чтобы он подарил мне детей, поможет ли это? Ты думаешь, я должна делать это?

- Ты не должна молиться моему Богу. Твоя религия точно так прекрасна, и твой Бог точно так же мудр и добр. Если он не подарил тебе до сих пор ребенка, вероятно, так и должно было быть. Это лучше всего для тебя.

- И, все же, я так хотела бы иметь ребенка от тебя, мальчика. Он должен быть очень похож на тебя, быть большим и сильным как ты, у него должны быть твои глаза, точно такие же синие как море, на котором ты родился, которое я не знаю.

Она снова положила мне свою голову на грудь и молчала довольно долго. – Дай мне твою руку. Я буду ждать, – промолвила она тихо и задумчиво, – ждать и быть терпеливой.

... и внезапно она поцеловала мою руку.

- Петр Великий, – шептала она благоговейно, как будто бы это было имя великого святого.

Однажды вечером я был с Фаиме в недавно открытом кафе. Мы сели за стоящий немного в стороне стол, который почти всегда был зарезервирован для меня. Со всех сторон знакомые кивали нам. Дайош и его оркестр бросали жгучие взгляды со своего возвышения. В своих белых, хорошо сшитых костюмах, парни выглядели так, что не влюбиться в них было невозможно. Венский официант принес нам пирог и мороженое.

Полумрак, типичное явление для ночей крайнего севера, распространил свой странный, молочно-слабый свет по всему пейзажу. Раскаленный ветер дул со стороны леса и качал пестрые бумажные фонарики на веранде.

Шум близкого леса соединялся с глухим рокотом реки, движение которой как матовое серебро, кажется, терялось в расплывчатой дали. Белые сибирские филины как тени скользили мимо. Когда на несколько секунд все умолкало, таинственные звуки ночного девственного леса проникали в наше ухо. Очень далеко, где-то вдали, внезапно слышен был ужасный вой волков, которые травили, вероятно, одинокое животное или преследовали заблудившегося человека. Ууууу... уууу... уууу... уууу... И на этот зов темных, почти не осознанных древних дней, которые лежали, пожалуй, много десятков тысяч лет назад, на призыв предков, которые знали еще вольную свободу, отвечали собаки; они садились на кострец и с поднятой головой выли вдаль.

Дайош Михали подошел к нашему столу. Фаиме и я подали ему руки. Мы пригласили его присесть и предложили ему сигареты.

- Господин Крёгер, что нового? Не наступит ли все же скоро мир? На всех фронтах наши армии победоносно наступают, и наши враги не хотят заключить мир?

- Нет, Дайош, нет даже самой незначительной надежды на мир. Нам всем придется еще ждать...

- Но нельзя ли как-то отсюда убежать, ускользнуть, скрыться, пусть даже это стоило бы жизни – все равно, лишь бы не остаться здесь навсегда!

- Мы здесь все как цепями связаны друг с другом. Если некоторые из нас убегут, что почти безнадежно в дикой местности со всеми ее многочисленными опасностями, то придет конец свободе других. Мы должны думать также о других, Дайош!

- Но это так тяжело – выносить многолетний плен, не зная, когда он закончится, эту вечную неизвестность.

- Вы очень неблагодарны; подумайте о свободе, которой пользуетесь вы и все другие товарищи. Да знаете ли вы, что в других местах есть лагеря военнопленных для десятков тысяч, даже вплоть до тридцати тысяч человек, которые медленно гибнут от лишений, болезней и эпидемий? Разве вы забыли о ваших мертвых товарищах, которые так жалко умирали в земляных норах в Никитино? Нам, можно сказать, очень повезло, что местные власти проявили такое понимание к нашей судьбе.

- Да, я неблагодарен. Вы правы, господин Крёгер..., – венгр опускает голову и долго ищет спичку, чтобы зажечь свою угасшую сигарету. – Вы правы. Не будь у меня моей скрипки... можно было бы покончить с собой... но я так молод, и почему все это, к чему? И внезапно он внезапно поднимает голову, взгляд его диких глаз становится жестким и колючим. – Верите ли вы, что мы вновь увидим нашу родину? Мне иногда кажется, что нам всем придется умереть здесь! Его рука судорожно хватает мое запястье, его глаза смотрят в мои.

- Конечно, мы еще увидим нашу родину, наверняка, Дайош, только нам всем нужно подождать, немного примириться с судьбой. Ведь мы же – солдаты, мужчины!

- Отец Крёгер... Отец... Крёгер..., – и венгр снова умолкает. – Тогда! Тогда вы поедете с нами, пожалуйста. Вместе мы все поедем домой. Тогда... как великолепно это будет!

Он встает поспешно, прыгает на подиум, отбрасывает назад черноволосую голову, хватает скрипку, и прежде чем его товарищи успевают это заметить, начинает играть с энергичным движением.

Я смотрю на него, как будто я Иуда Искариот, который предал его, подло обманул.

Звуки его тоски охватывали меня. Мой взгляд скользнул от летних полуботинок, моих белых брюк, белой рубашки с короткими рукавами, темно-коричневых рук к вечно идущим, удивительно точным золотым наручным часам. Они, они измеряли время, как все часы делают это. Но я несколько последних недель чувствовал странное почтение к этому изобретенному человеком устройству, которое постоянно сопровождал меня, со страхом смотрел на часы, как будто бы однажды должен был прийти тот злой час, который они покажут с таким же безразличием, как и эти бесчисленные часы беспрерывного ожидания... и чрезмерного счастья.

Мой взгляд скользнул к Фаиме. В простом белом летнем платье она выглядела удивительно прелестной. Она ела мороженое, как будто ожидала чего-то. Также в уголках ее немного раскосых глаз я, казалось, заметил нетерпеливое ожидание.

Мой взгляд скользнул к товарищам. Они играли на своих инструментах, как будто все они внимательно прислушивались к чему-то очень далекому. Они тоже, похоже, ждали чего-то, что непременно должно было скоро наступить, теперь уже совсем скоро.

Только жители Никитино не ждали ничего. Они были здесь прошлым, настоящим и будущим.

Я помнил, с какой тщательностью читались газеты, как снова и снова бесчисленные руки нетерпеливо хватали их. Пытались читать между строками, не наступит ли скоро мир. Но снова и снова откладывали газеты разочарованно. Они ничего не приносили нам, ни единого проблеска надежды.

- Читайте, здесь, очень отчетливо можно понять, что, все же, мир близок, по-другому никак нельзя понять эти строки. Более отчетливо газеты, наверное, не могут писать. Мы все придерживаемся такого же мнения! – говорил то один, то другой из моих товарищей, когда встречали меня при каком-либо случае.

Я также помнил, как Фаиме за последнее время почти с неестественным интересом читала газеты. Напряженно мелькали ее черные глаза над строчками, долго головка сгибалась над страницами, прядь волос незаметно скользила вниз, и пальцы уже хватали новую страницу. Она искала только одно слово «мир», и как раз это одно словечко отсутствовало там день ото дня, от недели к неделе, из месяца в месяц... уже два года... Если она тогда поднимала глаза вверх, ее взгляд был дик и колюч. Я гладил девочку, так как мне было жаль в душе, и при этом мои глаза становились хмурыми.

- Почему ты так усердно читаешь газеты, любимая? – однажды спросил я ее, как будто бы сам не знал страшный ответ.

- Я так хотела бы к тебе, домой, Петруша... у тебя дома мы можем тоже иметь детей, ты же говорил это, правда...

У ее преданности в прошлое время было что-то нерешительное, почти боязливое.

Она часто просила бокал шампанского...

Сибирь, ссылка, проклятие войны, кажется, хотят схватить своими когтями также ее, этого ребенка?...

Как часто я брал в руки расписание движения поездов; я знал все станции пересадок, все поезда, все часы прибытия в Петербург.

Был только один человек среди всех, только он один никогда не спрашивал меня об этом, да, он никогда не пробовал скрывать от меня немой вопрос, который я читал в его глазах – это был седой выросший на жестокой солдатской службе, всегда замкнутый фельдфебель. Он был слишком правильным, слишком точным, он знал только приказы, и этот единственный приказ пока не поступил: «Собраться! Отправка на родину!» Поэтому он никогда не спрашивал меня.