Три дня мы питаемся почти исключительно незрелой клюквой. Мучения от комаров ужасны. Достигнув края болота, мы убиваем молодого лося, и только когда снова горит наш родной костер, кипят наш незаменимый чайник и рядом с ним котелок для тушения, и наш волчий аппетит полностью успокоен, мы садимся и проваливаемся в сон, подобный смерти.

Когда мы просыпаемся, уже стоит полуденное солнце. К вечеру мы добираемся, наконец, до всем нам известных лесных окрестностей поблизости от Забытого.

Звуки труб, радостно и громко играющих вечернюю зарю, проникают к нам через лесную чащу. Некоторое время спустя звучат звонкие, маленькие колокола, бас больших следует за ними. Вечерний колокольный звон парит над лесом, мы крестимся, и теперь все, что мы видели, мертвый город, дикари, наши ночные костры, последний форсированный марш из замкнутого круга таящейся в засаде смерти, все это внезапно стерто, разрушено. Радость овладевает нами, ускоряется наш шаг к нашим избам, к тем, кто ждет нас, глаза светятся светлее и уже пытаются обнаружить через чащу известные контуры знакомой местности. Внезапно лес остается за нами, у его края мы все останавливаемся как зачарованные.

В лучах вечернего солнца перед нами лежат широкие поля, между ними пастбища с маленькими, чистыми коровами, возле них прыгают телята, жеребята скачут вокруг лошадей, овцы, козы; собаки неутомимо крутятся вокруг стад и сгоняют скот. Вечерний ветер едва заметно покачивает кудрявыми зелеными кронами светлых берез с толстыми стволами. Своими бесчисленными окнами избы смотрели на нас, в их центре, выше их всех, поднимается церковь, на похожих на луковицы куполах которой сияют кресты. Звон церковных колоколов смешивается со звоном маленьких колокольчиков стад, отдельные человеческие голоса звучат, и маленькое облако светлых голубей порхает оттуда.

Мы стоим перед нашими избами, нашей родиной в далекой дикой глуши.

Перед входом, на скамье, сидит Фаиме, рядом с ней ребенок; он играет с маленькой деревянной куклой. Когда звучит ликующий, радостный голосок ребенка, он показывает матери великолепную, самую любимую игрушку, и по лицу матери скользит блаженство ее любви к маленькому существу.

Непонятное болтание слышится из детского рта, и Фаиме шепчет тогда слова, которые она изобрела специально для своего ребенка, слова, которые говорят ей бесконечно больше, чем их обычный смысл.

- Петр! Сколько неудержимой радости лежит в этом возгласе! – Как же ты только выглядишь, мой дорогой? Здоров ли ты? Ничего с тобой не случилось? Иван Иванович! Вы тоже выглядите таким же одичавшим!

- Мы стали настоящими лесными людьми, любимая, – отвечаю я Фаиме. – Еще мы принесли с собой кучу всяких паразитов. Я даже не решаюсь подать ей руку.

В то время как Иван Иванович беседует с Фаиме и охотники начинают рассказывать, заикаясь и не зная, с чего им начать и чем закончить, я приближаюсь к ребенку.

Удивленно он глядит на меня, черные глаза становятся очень большими, и внезапно... он плачет. Фаиме уже у ребенка.

- Папа выглядит таким черным и диким, что ты больше не узнаешь его, нет. Это не твой папа.

Ребенок прислушивается, он больше не плачет, снова смотрит на меня, потом на мать, всхлипывает еще несколько раз, но затем снова улыбается, протягивает ручки ко мне, я должен взять его к себе.

- Ну, ты знаешь, Федя, если твой ребенок еще может узнавать тебя даже в таком виде..., – замечает Иван. – Таких способностей не было даже у Ната Пинкертона или у Шерлока Холмса в этом возрасте! Давайте присядем на землю, я приказал натопить баню. Мы даже не можем войти в дом. На нас полно разных паразитов, Фаиме, – говорит он улыбаясь, – нас полностью прогрызли все виды лесных и домашних мошек, всевозможных комаров и прочих чудовищ. Нас едва не закололи дикари, пронзили стрелами, поджарили на вертеле, но нам повезло. Это было по-настоящему прекрасно, очень замечательно. Что делает, кстати, моя жена? Она точно в церкви?

Мы выкупались и снова оделись как люди. Теперь мы идем плавать в реке.

- Знаете, Фаиме, единственное положительное, отчетливо видимое преимущество моего большого жира в том, что я никогда не утону, даже при двенадцатибальном шторме в океане, – говорит Иван Иванович, пока плывет рядом с Фаиме и со мной в реке. Он осуществляет самые различные фокусы ныряния, сопит, издает звуки, как будто он настоящий морж, настолько он доволен и удовлетворен.

Выкупавшиеся, побритые и ухоженные, в наших белых костюмах, за чудесно накрытым столом, который сгибается под изобилием его богатств, окруженные любящими, знакомыми людьми в прекрасном настроении, которое было у нас всех, мы чувствовали себя на этом крошечном пятачке посреди тайги лучше, чем часто в самом центре цивилизации.

Рассказам нет конца. Принесенные ювелирные изделия, камни, стрелы, колчан и лук постоянно переходят из рук в руки, и только когда уже солнце на светлом востоке выглядывает над лесом, мы идем спать.

Раскаленное горячее лето прошло. Начиналась осень и окрашивала березы и кусты в золотые цвета. Воздух был ясным и звукопроницаемым. Неутомимо работающие товарищи, крестьяне и животные тянули через поля подводы со скрипящими, визгливыми колесами, нагруженные плодами земли.

Животные в лесу выискивали себе скрытое, тихое местечко, в котором они могли зимовать, собирали запасы к скоро приближающейся длящейся много месяцев зиме.

День отъезда наступил.

 Население Забытого стояло на берегу реки, когда наши плоты медленно скользили прочь по реке. Из-за постоянного напряжения, которое носилось в воздухе с начала революции, длительного ожидания и нервного предчувствия предстоящей развязки наше прощание с этой дикой глушью было для нас особенно трудным.

В Никитино накапливался ужасающий объем политических новостей, и они ежедневно, как лавина, обрушивались на нас. Каждый день газеты сообщают о бесчинствах, убийствах, насилии, самых безумных эксцессах, и из каждой строки в полный голос кричит полное бессилие правительства.

До сих пор неизвестная партия – большевики – развивает неограниченную пропаганду.

На балконе дворца, прежде принадлежавшего прима-балерине Кшесинской, в кровавом свете ярко-красных ламп, стоит маленький мужчина и выкрикивает слова своей громовой речи, обращенной к людям в Петербурге.

Это Ленин.

- Вся власть Советам! Не богатство должно править, а свобода! Мы хотим мира любой ценой! Довольно страдать народу! Смерть всем угнетателям народа!

Беспрерывно, днем и ночью, большевистские радиотелеграммы несутся с жужжанием во все страны света:

«Всем!... Всем!... Всем!»

Заглушая все прочие мысли, треща, подстрекая, подтачивая, вбивая в голову:

«Всем!... Всем!... Всем!»

«Никакой дисциплины, никаких воинских приветствий! – Вся власть рабочим, солдатам, крестьянам – Не повинуйтесь никаким приказам! – Берите повсюду власть в свои руки. Грабьте награбленное!»

Огромный фронт от Балтийского до Черного моря рухнул...

... и на Россию спустилась анафема – наступил хаос.

Наташа, моя незаменимая повариха, уехала. Хаос в европейской России пугал их. Она, как и все другие, тоже хотела лишь одного: вернуться назад в свою деревню.

Маруся пришла на ее место. Она хорошо отдохнула за время нашего отсутствия, и я сумел уговорить ее, что ей следует оставаться в Никитино, чтобы она смогла вообще снова увидеть когда-нибудь своего мужа, так как тот непременно узнал бы об ее местопребывании в Петербурге.

Маленький Алеша, ее сын, стал товарищем по играм с моим ребенком.

12 ноября неограниченная власть в руках большевиков, Зимний дворец взят штурмом, Керенский убежал.[11]

Ленин становится диктатором России.

7 декабря 1917 года Россия заключает перемирие с Центральными державами.

Столь долгожданный для всех нас Брестский мир становится непреложным фактом!