Мой карандаш снова скользит по бумаге. Хижины дикарей, широкая дорога, поля возникают на рисунке, за ними озеро. Не успел я закончить рисунок, как мой хозяин пальцем указывает на близлежащую местность, быстро поднимается со скамьи, неуклюже шагает по комнате, указывает на щиколотки, колени, живот, грудь, голову, и, наконец, он держит руку над головой, закрывает глаза и делает вид, как будто у него нет воздуха. Я понимаю его. Вокруг деревни топкие болота, в которых тонут люди.
Я понимаю, почему жители деревни не прошли дальше и почему их уже давно не нашли посреди широкого болота и не приобщили к цивилизации.
Выжидающе и задумчиво мой хозяин стоит передо мной. Его глаза вдруг темнеют, он рассматривает моих спящих товарищей, и колючий взгляд падает на меня, скользит вдоль моего оружия.
У нас примерно тысяча патронов... в хижине мы можем закрепиться... тут примерно шестьсот жителей... мой друг Иван и охотники являются замечательными стрелками... такая мысль внезапно проносится у меня в голове.
Довольно долго мужчина думает, потом идет в угол возле печки.
Две тяжелые доски, между ними лежит толстое, домотканое полотно, нарезанное правильными квадратами. Эти квадраты из ткани выглядят как страницы еще не переплетенной книги. Верхняя доска высоко поднимается, и я вижу, как все присутствующие с благоговением наблюдают за этой процедурой. На первом куске ткани, старом и уже гнилом, я обнаруживаю большой круг, вокруг него двенадцать маленьких кругов. На каждом куске ткани двенадцать таких рисунков. Мой хозяин, непрерывно что-то говоря, показывает на ребенка, на льющиеся через окна и дверь солнечные лучи и потом на большой круг, солнце, затем он показывает пальцем на двенадцать маленьких кружков – луны вокруг солнца, потом опять на себя, перелистывает страницы, указывает на ряды солнц, останавливается у одного из них, закрывает глаза. Я не понимаю его. Он что-то кричит женщинам. Прибегает молодой человек, которому старик сует в руку карандаш и очень четко говорит ему несколько слов. Юноша берет карандаш, которым он долго любовался, как кинжал, ведет его по бумаге, и возникает рисунок, который, кажется, исходит из каменного века. Он представляет человека, в стороне холм, черта ведет от человека к холму. Я дорисовываю: делаю из человека ребенка, из черты – дорогу, холм превращается в курган гуннов или скифов, на нем я невольно дорисовываю крест, чтобы обозначить это место как могилу. Пальцы обоих мужчин сразу удивленно указывает на крест. Я вычеркиваю его, так как это знак христианства и вряд ли он мог быть понятен дикарям. Снова вождь указывает на ребенка и луны, потом на могилу и перелистанные луны, на свои волосы, закрывает глаза и ложится лицом на восток. Когда я пересчитываю луны и солнца, это примерно шестьдесят солнц и следовательно 720 лун. Солнце означает один год, каждый месяц одну луну[10]. Я киваю.
Я указываю на вождя и указываю на солнца. Он считает 64 солнца, при 65-м солнце он указывает на семь лун. Если я правильно его понял, ему 64 года и 7 месяцев. Тогда был месяц июль.
Книга очень интересует меня. Я перелистываю ее, и вождь показывает на другие деревянные рамы с гнилыми кусками ткани, которые сложены у печи. Я насчитываю в целом 151 полную страницу по 12 солнц на каждой и на последней странице три солнца и шесть лун. В целом это 1815 солнц и 6 лун. Следовательно первые солнца должны были быть нарисованы в этой огромной книге 1815 лет назад? То есть, где-то в 103 году после рождения Христа? И ведь примерно в это время как раз орды гуннов нахлынули на всю Европу!
Наш хозяин весело кивает и болтает, жестикулирует перед рисовальщиком, тот снова хватает карандаш – и на бумаге он изображает много, очень много могил.
Тогда на бумаге возникают мои действительно примитивные животные. При рисунках собаки, лошади и гуся вождь кивает, но когда я изображаю корову, молодой художник вычеркивает рога и вымя и дорисовывает корове конский хвост.
Теперь я тоже пытаюсь говорить различные слова на всех языках, отдельные слова, которые припоминаются мне, которые я когда-то при каком-то случае подхватил в Сибири у местных. Все зря, мы не понимаем друг друга, лишь одно единственное слово, произнесенное только совсем отдаленно похоже, сразу было понято, венгерское слово «ло» – «лошадь», так как хозяин указывает на рисунок, на котором как раз и нарисована лошадь.
Все время я беседовал с нашими хозяевами таким образом. Женщины снова подают нам кобылье молоко с хлебом. Я бужу моих товарищей, которые вскакивают испуганно, но быстро успокаиваются, когда замечают, что им не грозит никакая опасность.
Вождь поднимается, кричит женщинам, которые приносят ему миску, полную зеленовато-коричневой жидкости, в которую мужчина погружает руки. Потом он проводит ими по лицу, ушами и затылку. Он указывает на комаров и мух. Это средство, которое соответствует нашей березовой смоле; пахнет кисловато-затхло, как сильно пропотевшее, грязное тело.
Наконец, окруженные населением, которое в течение всего времени нетерпеливо ждало нас снаружи, мы выходим.
Насколько мы можем видеть, перед нами лежат хорошо обработанные поля, луга с маленькими лошадьми с длинными, растрепанными гривами. Мужчины и женщины, которые с удивительной сноровкой ездят верхом без седла, приближаются к нам. Растрепанные, яростно лающие, одичавшие, длинноногие собаки трудно определимой породы, серые гуси с подрезанными крыльями, которые отличаются от их диких собратьев только своим чрезвычайным размером, домашние утки, это, наверняка, домашние животные этих людей.
На берегу озера, которое тянется до горизонта и, вероятно, еще и за него, я вижу, как сети висят на солнце. На пологом берегу лежат лодки-однодеревки, возле них широкие, массивные парусные лодки.
Приходит вечер. Вождь выводит нас из деревни к стаду лошадей. Несколько мужчин с особенно длинными ножами стоят возле них. Это, наверное, мясники. У лошади связывают все четыре ноги, и вождь показывает нам знаком, что нам нужно выстрелить в животное. Иван Иванович берет свое ружье, вставляет два патрона с разрывными пулями «дум-дум», и пока присутствующие боязливо расходятся в разные стороны, звучит выстрел. Лошади встают на дыбы, дергают за привязь, люди кричат дико и пронзительно, связанное животное валится наземь и после предсмертных судорог застывает.
Когда аборигены приближаются, все они растерянно смотрят на зияющую рану. Никто больше не осмеливается приближаться к нам, и мы уже видим тут и там, как мужчины с дикими сверкающими глазами сжимают свои луки и колчаны.
- Барин, – шепчет наш Василь, – будет лучше, если мы уйдем. С дикарями мы не справимся. Их слишком много.
В туманном вечернем свете у меня тоже не вызывают доверия эти фигуры с черными волосами, пристальными глазами, как они теперь внезапно окружают нас со всех сторон, крадутся их скользящей, неслышной походкой и перешептываются друг с другом. Я вижу Ивана Ивановича, как он вытаскивает «наган» из кармана. В другой руке он держит свой «парабеллум». Я вижу, как крестятся охотники, готовят свои винтовки к стрельбе, как быстро удаляется вождь, за которым следует большинство его людей.
Теперь двое из нас прикрывают недобровольный отход. Они отходят назад, и мы чередуемся. На полях, которые окружают нас теперь в молочном вечернем свете, мы видим согнувшиеся фигуры, как они быстро и умело подкрадываются от одного маленького возвышения к другому и ползут за нами. У них есть луки и стрелы.
Мы достигаем ворот, открываем их сами, выходим, видим, как оба мертвеца все еще лежат там, мы забираем у них лук и колчан со стрелами, спешим вдоль маленькой просеки, с трудом прокладываем себе дорогу через плотно сросшиеся друг с другом кусты, идем все дальше без отдыха, пока луна не взошла, пока солнце не поднялось снова над лесом и постоянный шелест ползущих дикарей не умолкает в чаще вокруг нас.
Мы достигаем мшистого болота, убиваем двух глухарей, пристегиваем лыжи-снегоступы, и спешим дальше, не отдыхая и здесь.
