Город. Клиника. Она грязная и отвратительная.

- Бандиты напали на меня и ограбили – слышу я свой голос. Первые слова, с тех пор как я покинул Никитино. Насколько тяжело говорить отчетливо, как мало можно выносить боль. Меня перевязывают, потом я двигаюсь дальше.

Моя голова абсолютно ясна. Где я нахожусь, куда прибежал Колька? Деревня, добродушный, боязливый крестьянин, он дает мне поесть и целыми днями заботится о моем друге. Я посещаю его каждый день, и я всегда радуюсь, что вижу его, и он всегда ржет мне. Я люблю его... он последний из моих...

Из разветвления крестьянин сделал мне костыль. Он получил от меня много денег, и поэтому он называет меня барином.

Колька снова дальше бежит. Ему уже осталось недалеко бежать, скоро у него будет свое спокойствие, но я больше не расстанусь с ним. Я возьму его с собой, туда... где бы я ни был. Где-нибудь...

Но вдруг он отказывается бежать дальше... Ковыляя на костыле, я пытаюсь подогнать его, ободрить, глажу его, слегка натягиваю поводья. Его глаза печальны, уши висят. Он спотыкается, падает на землю. Я становлюсь на колени возле него.

Потом он умер.

Мой Колька мертв!... Моя маленькая, косматая, сибирская лошадка...

Вороны кружатся вокруг меня, садятся на труп. Они хрипло кричат. Гнусное зверье! Я машу одной, еще здоровой рукой, но они не хотят улетать. Может, я тоже уже труп, может, эти чудовища хотят броситься и на меня? Я вытягиваю револьвер и стреляю в проклятую черную стаю. Лениво они улетают прочь.

Темно и пусто на бесконечной грунтовой дороге... Тряская телега, какая-то добрая душа забирает меня с собой.

В дали нового рассвета остается лежать мой покинутый, мертвый друг...

Я сижу в углу железнодорожного вагона. Передо мной стоит стена людей; беспрерывный гул голосов окружает меня день и ночь. В окнах больше нет стекол, ветер свистит насквозь, где-то грохочет и лает пулемет. Целыми днями стоит поезд. Кто-то передает мне есть и пить, потом колеса монотонно грохочут.

Петербург. Знакомые улицы. Меня ведут солдаты с красными кокардами и красными повязками, один из них даже несет мой костыль. Меня арестовали? Меня казнят?...

- Садись, земляк. Смотри, как ты дойдешь дальше, из тебя и слова не выдавить.

Они уходят. Я сижу на мостовой, прислонившись к дому. Люди проходят мимо меня и смотрят на меня. Пусть идут дальше...

Моя дорога к дому моих родителей была бесконечной и мучительной.

Широкие ворота открыты. Входная дверь отсутствует, шарниры вырваны. Красные солдаты, красные матросы заходят и выходят. Я валюсь на землю.

Маленькая, плохо пахнущая палата, кровать, заваленная лохмотьями, на дымящей керосиновой плите стоит маленькая миска со скудной едой. Неряшливое лицо Ахмета согнулось надо мной.

- Я сломал здесь в доме все, провода, батареи отопления. Толстый лед лежал на паркете всю зиму, теперь все сгнило и разрушилось. Пусть гниет дальше. Я приду позже, но мне еще нужно выполнить свой долг. Они застрелили наших братьев... эти комиссары должны...

Дни проходят. Сестры заботятся обо мне. Теперь у меня чистые бинты.

Потом однажды передо мной лежит формуляр, который я должен подписать.

«Шведская миссия Красного креста». Я читаю свое имя, какой-то голос говорит со мной, действительно долго просит. Я подписываю...

Я женат. Незнакомая женщина стоит возле меня. Она со мной выедет за границу. Она не единственная, которая воспользуется этим путем. Она высокая, стройная и белокурая, нежные мягкие руки ложатся на мою левую руку, печально-боязливые глаза смотрят на меня. Она одета так скудно.

Позже я сижу в полутемной комнате, много, очень много глаз направлены на меня. Я знаю их всех, это друзья, знакомые – прежних времен... Передо мной, на столе, лежит горсть великолепных ювелирных изделий, которую я должен взять с собой.

- Мы все скоро последуем за тобой, если тут не станет лучше, – говорят голоса.

Я никогда больше не слышал их.

Вагон для скота. Я лежу на полу, и вокруг меня громко разговаривают на языке моей родины. Это офицеры, они едут со мной. Рядом со мной сидит, скорчившись, белокурая женщина. Она положила мне свою мягкую руку на лоб и пододвигает мне подушку под голову; я и не заметил, что я лежал там без подушки. Она накрывает меня одеялом.

Дверь вагона с грохотом закрывается, колеса грохочут час за часом.

Псков, Дюнабург[12], Вирбаллен, Эйдткунен. Германская граница... Всюду вокруг меня радость, смеющиеся лица.

Мы на родине.

«На родине, на родине, там встретимся мы вновь», звучит песня снова и снова.

Почему они все лгут... никакой новой встречи нет!

Вокзал Фридрихштрассе.

Мужчины, они выглядят аристократически, почтительно встречает стройную белокурую женщину. Она подает мне на прощание руку... Вокруг нас стоит, глазея, толпа. Голоса благодарят, пожимают мою левую руку, говорят много пустых слов.

Смеющееся, синее море... сияющее солнце... колосящиеся нивы... мой родной уголок. Но он не воодушевляет меня, так как у меня больше нет восприятия.

Почему я не остался, там, где-то, где я однажды был?

Маленькая узкоколейка в Мекленбурге приближается к городку. Издалека красные крыши выглядывают между тенистыми деревьями. Поезд останавливается. Собралось много людей. Они любопытны.

Отец!... Седой, согбенный, бездеятельный.

Мать!... Грустная, тихая, ухоженная.

Хриплые слова приветствия. Во всех глазах ужас, который они больше не могут скрывать. Холод и ужас так же исходит от меня. Маленькая, по-деревенски продуваемая комната. Все, все здесь чуждо мне.

- Ну, расскажи все же, пожалуйста.

- Я не могу! – звучит грубо и недружелюбно, но мне это абсолютно безразлично. – Вероятно... в другой раз..., может быть, – с трудом добавляю я.

Швейцария.

На сияющем солнце вечно заснеженные вершины Альп поднимаются передо мной. Я лежу на веранде. Сегодня воздух на высоте двух тысяч метров особенно прозрачен.

Мое голое тело полностью подвергается воздействию лучей исцеляющего солнца.

Я смотрю на правое плечо. Длинный, едва заживший шрам, прямоугольный, почти неподвижный, протез сустава лопатки. На правой ноге длинная резаная рана; мышцы и сухожилия отсутствуют почти полностью. На левом бедре зажившее пулевое ранение.

Когда-то я был молодым, сильным.

Теперь никто не сможет что-то изображать передо мной!

До конца своей жизни я стал инвалидом!

И надо мной... лучезарно синее небо...

Прошли годы.

Время проходило, безрадостное и полное кризисов. Работа была тягостью, без той радости, которую приносит создание чего-то цельного и большого.

Новая жизнь, новые понятия и установки возникали вокруг меня, постоянно пытались пробиться внутрь меня и уничтожить старое, мечты моих седых волос.

Но старое, то, что когда-то было, выдерживало, и так полная уединенность среди миллионов людей увеличивалась из года в год все больше и больше.

Я был чудаком, одиночкой.

Я часто пытался найти одного или другого из моих товарищей, но мне это не удавалось.

Снова и снова в ответ я получал только официальную информацию: «Пропал без вести с осени 1914 года в Сибири».

Только одного я встретил снова.

Окруженный роскошью и всевозможными пустыми тратами, вдали от своей родины, я снова увидел его. Черноволосый, импозантный, дьявольский, почти как когда-то, только на висках много седых волос, колючие, производящие почти зловещее впечатление глаза, в которых не чувствовалось ни малейшего движения, великолепные, нежные руки, которые, лаская и ощупывая скользили, по струнам скрипки. Он стал богат и знаменит; все было открыто для него в жизни.

Дайош Михали.

Когда он увидел меня, то внезапно прервал игру, отложил осторожно свою скрипку, и посреди равнодушных и избалованных людей он, не обращая внимания на их возмущенные лица, поспешно подошел ко мне.