Он же сам им это обещал!

- Теперь, когда пришло время сдержать слово, ты хочешь убежать? Ты хочешь быть свободным? А другие пусть дохнут! Разве только ты тоскуешь по своей родине, только у тебя есть право убежать? У других, пожалуй, нет такого права? Ты возвышенный, ты чудесный мужчина, мужчина с образованием и высокой культурой! Ты болтун, ты лжец!

Мне внезапно показалось, как будто ветер шевелил волосы Фаиме у моего лица. Я провел рукой по лбу. Она была мокра...

«Это все европейцы, собственно, являются такими трезвыми? Разве вам не знакомо ощущение, когда вы отдаете что-то от всего сердца и от самой чистой души?»

Я не мог убежать, должен ли я оставаться здесь, должен ли я отказаться от моей свободы, продолжать жить как пленник и ждать, как другие ждут, часа освобождения?

Фаиме тоже пыталась утешить меня, она, которая так радовалась при одной мысли убежать со мной!

Даже для девочки, для татарки в глубокой Сибири, для ребенка, это была самоочевидность – только не для меня! Темное, тяжелое чувство стыда глубоко вползло мне в душу.

Долго, очень долго я сидел в темноте.

Борьба совести с упрямством была жестокой и трудной.

- Я... остаюсь...!

Эти слова слетают с мох губ, непроизвольно, и я чувствую внезапно, что маленькая радость скрывалась во мне, она растет, растет все больше, теперь она – уже счастье... и потом... большое, сияющее счастье!

Постепенно я прихожу к себе, как после сна, после наркоза. Я содрогаюсь от холода, открываю глаза, широко раскрываю их...

Вокруг меня все изменилось.

Плотными снежинками, в возвышенной, внимательно слушающей тишине падает снег...

Он падает и падает, на непокрытую голову, на лицо, на открытые руки.

И я... я все же счастлив...!

Когда я открываю дверь в свою квартиру, Фаиме стоит передо мной; я знал это, когда шел домой.

Я весь в снегу, холодный и мокрый. Она стоит передо мной в теплом, длинном домашнем халате. Ее взгляд напряженно всматривается в черты моего лица; у нее такие прекрасные, великолепные черные глаза.

- Идет снег, моя дорогая! Я... остаюсь...

Первые солнечные лучи падают на ослепительно белую, блестящую снежную поверхность. Термометр показывает два градуса мороза.

- Вы все же пришли, дорогой господин Крёгер, – встречает меня генерал, – это очень любезно с вашей стороны!

- Простите, ваше высокопревосходительство, что я вчера...

- Ладно, ладно, не стоит об этом! Ведь все мы люди, а не безгрешные боги. Он кладет мне руку на плечо. – Вы молоды и у вас очень горячая кровь. Я тоже когда-то был мальчиком, теперь... теперь многое изменилось. Я тоже был на фронте, на Японской войне, там я тоже дважды попадал в плен и... думал тогда точно как вы, хотя у меня были уже тогда седые волосы. Для меня это все совершенно понятно. Знаете ли вы, что я даже и не ожидал от вас ничего другого? С вашими здоровыми, сильными костями можно плевать на законы и верить, что справятся с самим чертом! Я знаю это... я все это знаю! Генерал молчит довольно долго. – Позвольте мне обратиться к вам как отец. Мои седые волосы дают мне на это некоторое право. Я думаю, что ваш отец на моем месте сказал бы вам то же самое. У нас, людей, есть обязанности, есть долг! Долг перед нашими близкими, перед окружающими. Никогда не обременяйте вашу совесть действиями, за которые вам потом придется стыдиться, потому что их никогда нельзя будет исправить, если позже вы почувствуете за совершенное вами самое глубокое раскаяние. Ваше «нет» наверняка навредило бы многим из ваших товарищей. Проклятие чертовой войны тяготеет над всеми нами. Идите теперь к вашим товарищам, помогите им. Кто знает, может быть, потом это будет вашим единственным радостным воспоминанием о нашей стране, о вашей ссылке в Сибири.

Генерал благосклонно похлопал меня по плечу и разрешил идти. По пути к винокурне я прохожу мимо дома Исламкуловых. Я вспоминаю про Кольку. Вскоре я вывожу его из убежища.

Теперь лошадка может двигаться на свободе, в то время как я остаюсь – добровольным пленником.

Часовые у ворот винокурни вытягиваются по стойке «смирно». Я вхожу. В канцелярии сидят унтер-офицеры и фельдфебель, староста лагеря. На короткое время все стоят навытяжку. Я подаю каждому руку. Коробка с сигаретами переходит от одного к другому.

- Я уполномочен комендантом лагеря, чтобы быть посредником между вами и здешним начальством. Я понял так, что обе части не особенно хорошо находят общий язык, не так ли?

- К сожалению, нет, мы никак не можем правильно договориться, – говорит фельдфебель.

- Ну, это уж мы устроим.

Передо мной, на чисто отдраенном щеткой столе, лежат донесения старосты лагеря. Они все ужасающе одинаковы.

Болезни. Шесть пленных больны. Они только простужены, это еще не так плохо.

Дверь открывается. Я смотрю на лагерь для пленных.

Плохо одетые мужчины сидят на нарах. В середине проход, у потолка керосиновая лампа. Пол чист. Сотни глаз глядят на меня, изможденные, серые лица. Голод, лишения, безделье, отчаяние написаны на них.

Сибирская зима близка, что она им принесет?... Братские могилы?... Медленную смерть?... Чего хочет этот человек от нас? Даст он нам что-то? Или заберет у нас последнее?

- Пожалуйста, сразу пустите по людям список, – обращаюсь я к фельдфебелю. – Пусть каждый точно внесет в этот список, что он изучал, какая-либо профессия, ремесло или что-то другое, что он умеет. Я хочу попытаться добиться для вас как можно больше работы.

 Мы снова в канцелярии. Вместе мы подробно обсуждаем все установленные проблемы, которые записываются. Все очень стараются дать практические, исполнимые предложения. Лист заполняется все больше и больше. Три слова огненными буквами стоят у меня перед глазами: еда, чистота, дисциплина.

Вечером Фаиме и я были гостями у Екатерины Петровны. Стол почти ломался от изобилия блюд. Я сидел напротив хозяйки дома, генерал увивался вокруг Фаиме в своем очаровательном образе, как будто он снова стал молод, как когда-то. Иван Иванович ел и пил, лицо его было довольно, и он постепенно начинал потеть, знак того, что он теперь достаточно поел и, естественно, также соответственно и напился.

- Иван, недавно ты говорил мне, что у тебя есть более четырех тысяч немного поврежденных молью валенок. Что с ними? – спросил я его, пока все остальные сидели теперь за чайным столиком.

- Почему это тебя интересует?

- Ты же как-то сказал, что не знаешь, что с ними теперь делать.

- Ну, это верно, что мне делать со всей этой партией? Это военное имущество, но никто не спрашивает о нем, потому что все об этом уже давно забыли. Нельзя ли было бы продать этот хлам?

- Вряд ли, кто же его купит? Но я хотел бы как-то взглянуть.

- Скажи-ка, Крёгер, не поиграть ли нам, мужчинам, немного в карты?

- Нет, нет, совсем исключено, мой дорогой. Теперь господин Крёгер хочет выпить немного чаю и полакомиться сладостями к нему, – перебивает капитана его жена, берет меня за руку и тянет к чайному столику.

- Ну что же ты за мужчина, Федя, – голос полицейского капитана звучит за моей спиной. – Ты не пьешь как правоверный, как у нас обычно говорят, ты не играешь в карты, разве что только тогда, когда это обязательно, зато охотно ешь сладости, все же, это не по-мужски, мой дорогой!

- Оставь его в покое, Иван! – говорит несколько сердито его жена.

- Ну, что у господина Крёгера неплохой вкуса, видно по его маленькой жене, – смеется генерал. – Вы – самая потрясающая женщина, которую я когда-нибудь видел, – и с этими словами старый солдат целует девочке руки.

- Ваше высокопревосходительство очень добры, – говорит, улыбаясь, Фаиме и при этом краснеет. За оживленной беседой проходит время.

- Иван, я должен поговорить с тобой наедине.

- Но, Крёгер, дорогой мой, ты как барышня, – смеется Иван Иванович, – у мужчин ведь не бывает тайн. Такого со мной за всю мою жизнь не было.