Екатерина Петровна выпила бокал шампанского за свое здоровье, потом за мое здоровье, ее мужа, за будущее... в Петербурге.

Следующим утром, когда я с Фаиме посетил Ивана Ивановича в здании полицейского управления, я нашел его расхаживающим с довольным видом туда-сюда.

- Ты очень хитрый лис, Федя... У меня дома солнце сияет, моя жена стала задорной, я такого и представить бы не мог. Я сам счастлив и доволен, так как ты снова придал мне мужество. Я хочу подождать, пока война не закончится, потом все вместе поедем в Петербург, тогда все снова будет хорошо. Не смейся надо мной, если я тебе честно скажу, мне тяжело далось бы оставить тебя здесь навсегда... никто мне не нравится так, как ты, Федя... даже моя жена.... Я всегда останусь твоим старым, верным Иваном, и, вероятно, я могу немного помочь тебе и твоей жене, как маленький, незначительный полицейский чиновник, но все же. Да, Федя... вот так обстоит дело.

 Два дня спустя полицейский капитан со своей женой поехал «по служебным делам» в Пермь.

Рождество приближалось.

Вокруг меня таинственно шептались. Внезапно у Фаиме появились тайны, ее братья, Иван Иванович и его жена, мои товарищи, все, кажется, готовили заговор против меня. Таинственные пакеты всех размеров появлялись, доставлялись в мою квартиру, снова выносились, распаковывались где-нибудь, снова упаковывались, и вдруг исчезали. Скоро мне не разрешали входить то в одну, то в другую комнату. Плутовские лица, лукавые глаза всюду, и за этим радость сердец.

Но и у меня тоже были свои тайны, также мне приходилось прятать разные пакеты. Ямщики, которые вели почтовые караваны от железнодорожной станции в Никитино, зарабатывали себе некоторые чаевые; это побуждало их сопротивляться опасностям и трудностям ужасного холода. С любопытством и полные надежды наши глаза искали в здании почты предназначенные для нас пакеты, и стоило их открыть, как каждый как можно скорее старался убрать их в сторону, чтобы другие и предположить не могли, что содержится в них.

Наконец, праздник наступил.

Внезапно таинственный шепот, нерешительные, многозначительные и таинственные взгляды, все исчезло. Что-то носилось в воздухе, заставляющее сердце биться быстрее и радостнее. Все были полны ожиданий, надежд, как когда-то, когда еще верили в прекрасную сказку про Деда Мороза.

Я выхожу на улицу. Тихий, ясный вечер, какой бывает только на севере при яростном морозе от 40 градусов и выше. Небо усеяно звездами, на далеком горизонте стоит очень тонкий лунный серп, над опушкой леса сияют Венера и красновато-желтый Марс. Медленно они продолжают свой путь на небе.

Это Сочельник.

Я пробираюсь в старую церковь как вор. За толстыми, пестрыми стеклами я вижу мерцание свеч. Я подхожу к засыпанному снегом входу, снимаю с головы толстую меховую шапку и останавливаюсь благоговейно. Внезапно хрустит снег, темная торопливая фигура шмыгает мимо меня и медленно открывает высокую, тяжелую дверь.

Сияющий блеск бесчисленных огней и лампад, которые горят перед блестящими образами, овитый ароматом ладана и долгого мелодичного пения священников и хоров на тягучем церковнославянском языке, вытекают ко мне наружу в прислушивающуюся ночь. Я вижу стоящих на коленях, молящихся людей, над ними струится освященный свет их больших и маленьких жертвенных свечей. Свет, пение застывают в неподвижном воздухе, дверь закрылась... ночь окружает меня... Я делаю знак креста на груди.

И снова кто-то проносится мимо меня, снова тяжелая дверь медленно открывается к свету, лучам и светильникам, и я чувствую себя как нищенствующий, мерзнущий ребенок, который стоит перед многообещающим домом неприступного богача. Я не могу войти в церковь.

Я иду к моим пленным товарищам в «родной угол» и стучу в дверь. Я стучу действительно сильно и слышу, наконец, энергичный голос:

- Заходить нельзя, только позже, готовимся к Рождеству!

- Это Крёгер! – отвечаю я, и уже дверь открыта.

- Просим прощения, господин Крёгер, мы как раз готовимся устроить рождественские сюрпризы для товарищей, – говорит венец и сам сияет как рождественский праздник.

Ель больших размеров, украшенная искусственным снегом и множеством свечей, стоит посреди зала. Вокруг нее поставлены столы, покрытые белой бумагой и украшенные еловыми ветками. Также на стенах укреплены еловые ветви. Всюду мужчины занимаются делом. Я смотрю на них, оставаясь ими незамеченным. Они никак не могут расставить свои скромные подарки друг другу достаточно быстро и красиво. Постоянно новые и новые грузы они приносят из кухни.

Приходит староста лагеря. Мне бросается в глаза, что его волосы и усы сегодня особенно тщательно напомажены и подровнены, и обычно никогда не отсутствующей записной книжки в мундире сегодня нет.

- Ну, все в порядке? – спрашиваю его.

- Так точно! – отвечает он. Сегодня он точно так же счастлив, как его товарищи.

- Я удивлен, – продолжает он, – щедростью населения. Вы не поверите, сколько всего подарили нам люди. Тут лежат целые горы подарков, которые мы еще должны распределить. Но больше всего подарков получили венгры, эти чернявые черти, и, прежде всего, Дайош, естественно, все от женщин. Последние слова звучат несколько неуверенно и смущенно. – Как вы думаете, – и внезапно он берет меня за рукав, – это наше последнее Рождество на чужбине?... Все же, газеты пишут... мирные переговоры... или...?

- Вероятно..., вероятно, дорогой фельдфебель, это было бы просто прекрасно... да, удивительно прекрасно, – отвечаю я.

Между тем подготовка продвигается. Я чувствую себя как в муравейнике. На столах нагромождаются подарки, у подножия елки лежит полевая почта, пакеты, письма, открытки с родины.

Взгляд в кухню. На плите стоят огромные кастрюли, там варится картошка, больше ничего не видно. На столах стоят горы посуды.

-... а жаркое...? – спрашиваю я удивленно.

- Все уже переместилось в ящик-термос, – говорит хитрый шеф-повар из Берлина и показывает на нагроможденные огромные ящики.

Внезапно мы слышим знакомый звонок.

- Внимание! Собраться! – звучит трескучий голос фельдфебеля.

- Ну, сейчас будет гулянье, господа! – смеется шеф-повар.

Не прошло и несколько минут, как мы слышим шаги и команду. Свечи у рождественской елки зажигаются, теперь все готово. Дверь раскрывается, входят мужчины. По хорошо продуманному плану каждый сразу идет на свое место, потому не возникает самой малейшей неразберихи.

Молча все они стоят на своих местах. В их глазах сияет сдержанная, детская радость. Они смотрят на горящее дерево и, кажется, все грезят. Боязливо тянут они руки к подаркам. Украдкой они вытирают глаза чистым, но уже очень оборванным рукавом мундира.

- О, веселое, о радостное, милосердное Рождество!

Сначала приглушено и неуверенно, потом все более усердно и громко звучит рождественская песня из грубых глоток. Постепенно она умолкает. Теперь другая наполняет помещение, до тех пор пока снова не наступит тишина в рождественском сиянии вокруг дерева.

И еще раз как шторм вырывается песня из мужчин.

Они все, сплавленные в маленькую кучку в дикой местности, образуют в этот момент одно целое. Они воплощают их далекую, находящуюся под угрозой, сражающуюся родину.

Мужчины, воины поют! Внезапно отчетливо слышно, как в хоре отказывает то один, то другой голос, тогда упомянутые лица, погруженные в мысли, смотрят вниз и... плачут.

Я тоже изо всех сил стараюсь, чтобы мои нервы выдержали. Внезапным толчком я хватаюсь за ручку двери и выхожу наружу.

Захватывающий дух мороз охватывает меня.

Звонят колокола во всех церквях.

Звуки текут друг за другом, сливаясь в торжественную гармонию, и мне внезапно кажется, как будто бы они во всей их святости устремлялись к дальним, холодным звездам, к нашему большому Господу Богу, который позволяет нам идти мучительными, одинокими, потерянными путями.