Снаружи ревет ветер. Он дышит осенней прохладой близкого моря.

Серые, согнувшиеся, боязливые люди с маленькими узелками на плечах, матерящиеся, рычащие голоса охраны, сверкающие штыки, дрожащий, таинственный факельный свет над зловещей группой.

«Сибирь!»

Это слово обычно произносят только шепотом.

Сосланному в Сибирь очень редко удается вернуться домой. И если кто-то, тем не менее, возвратился; то он навсегда оставался серым и молчаливым. Никогда больше не мелькала улыбка на его лице. Часами он тогда сидел неподвижно, в большинстве случаев где-нибудь на солнце, смотрел в одну точку, или смотрел вдаль. Его глаза могли смотреть бесконечно далеко, далеко в даль. Он постоянно, кажется, ждал чего-то... смерти? Освобожденный из «мертвого дома» мог ждать только лишь этого.

Мощные, тяжелые ворота раскрываются со стоном, неохотно, как будто защищаясь от грубой человеческой силы. Это открывает несчастным дорогу к мучениям, дорогу к проклятию.

Зловещая колонна обреченных на смерть проходит через ворота медленно, потому что их ноги шагают как на свинцовых подошвах.

Они выходят в ночь.

Ночь приняла их.

Они все исчезли в ней...

Я уже много недель находился среди преступников. Завшивевший, кишащий клопами, с бородатым, одичавшим лицом, животное в образе человека среди таких же, как я. Самое большее, чем я отличался от других, так это моим более сильным видом и значительно более строгой охраной, какой не предоставляли даже самым опасным преступникам. За мной строго наблюдали днем и ночью, и по ночам, когда я, смертельно усталый и полумертвый от голода, спал на холодном цементном поле или голых нарах, множество раз светлый, пристальный луч фонаря через глазок двери камеры падал на мое лицо.

Частично по железной дороге, частично пешком при любой погоде по непроходимым дорогам вели нас от какого-то вокзала к какой-то тюрьме, или от тюрьмы к какому-то вокзалу. Все дальше и дальше... Куда... никто не знал... да никто и не должен был знать.

Поднимаемся с деревянных нар или с пола. Кучу непонятных лохмотьев  с самой большой тщательностью мы наматываем вокруг ног, так как некоторым из нас это заменяет ботинки. Только если камера обогревается, эти «обмотки» ночью сушатся, если же нет, то мы вовсе не развязываем их. Натягиваем оборванную одежду заключенного, небрежно надеваем шапку и мы уже готовы к походу.

Затем нужно ждать. Ждать, пока не раскроется дверь камеры, появятся охранники и поведут нас либо к какому-то вокзалу, либо на работу.

Однажды нашу партию выгрузили поблизости от вокзала, в стороне от какого-то городка. Мы стояли долго под проливным дождем, промокли насквозь и сильно замерзли. Уже много часов мы ничего не ели. Превращавшееся в громкий ропот ворчание заключенных было заглушено ударами плеток. 

К вечеру прибыла новая партия заключенных. Среди них мне сразу бросился в глаза огромный каторжник.

Наконец, охранники с руганью и ударами погнали нас, однако их оплетенные проволокой плетки едва могли хоть кого-то из нас побудить двинуться. Один за другим оседали промокшие, замерзшие, голодные люди. Потом их как чурбаны бросали в следующую за нами зарешеченную повозку для заключенных, где размещались больные узники, в том числе те, которым оставалось жить считанные часы, однако партия, тем не менее, долго продолжала тянуть их за собой. Болезнь не считалась причиной, чтобы оставлять заключенного, такой причиной была только официально подтвержденная смерть.

Я шел в колонне последним. Рядом со мной неустанно шагал огромный мужчина, которого ничего не могло вывести из себя. За нами трое конвоиров.

- Пошли, – сказал он мне, – если мы с тобой с этим не справимся, то никто больше не останется в живых. Тогда наши конвоиры обрадуются и будут охранять сами себя, и им придется бить друг друга плетками, тогда  все удовольствие для них закончится. 

Лукаво он смотрит на меня искоса, но в то же самое мгновение его настигает удар плетки, срывающий шапку с его головы, другой, такой же сильный удар попадает ему прямо в лицо, которое тут же заливает кровь. Великан не издает звука боли, он только смотрит на своего мучителя, и рука, которая уже готовится к третьему удару плети, опускается; взгляд заставляет кровь палача застыть.

- Ступай же, иди, – шепчет он и отстает на несколько шагов...

Мы шли дальше... Великан не стирал кровь с лица...

Мы шли рядом и молчали...

Вместительная камера без скамей и нар приняла нас. В углу стояла большая печь. Было невыносимо жарко. Мы разделись, размотали грязные, вонючие тряпки с ног и столпились вокруг печи.

Принесли еду. Она состояла из серого, горячего бульона, в котором плавали селедки и огурцы. Кроме этого каждому выдали большой кусок ржаного хлеба.

Как неусмиренные дикие животные умирающие с голоду бросились к еде, вырывали друг у друга хлеб из рук, хватали селедку и огурцы пальцами, которые, так же как и мои, неделями не видели воды и были покрыты грязной коркой. Затем они жадно глотали все, что могли схватить.

Вдруг мой огромный попутчик поднялся, заорал на людей, и сразу воцарилось абсолютное спокойствие и тишина. Он приблизился к одному и другому и быстро захватил причитающиеся ему и мне пайки. Но едва мы успели проглотить кусочек, как заключенные с угрожающим видом приблизились к нам. Один подошел близко, высокомерно покачивая бедрами, и прежде чем великан почуял неладное, мужчина приготовился к удару. Но моя рука быстра, и я парирую удар. Это стало сигналом для других, чтобы наброситься на нас.

Мне не было особенно тяжело защищаться от нескольких парней. Моя техника бокса очень помогала мне. Если другие били наобум, то я умел дать моим ударам легкую цель, и успех не заставил себя ждать, первое нападение я отбил. Великан даже не поднялся. Он смотрел на все с полным душевным спокойствием и, кажется, был доволен дракой. Я больше всего опасался его удара, ведь стоило ему ударить одного из заключенных, то тот вряд ли остался бы в живых, а моего попутчика, вероятно, тут же бы казнили.

Но у заключенных было другое мнение; теперь они хотели навалиться сплоченно, все без исключения, на нас двоих.

Крадучись и медленно они приближались к нам; мы стояли в углу, чтобы стена прикрывала нас, по крайней мере, со спины.

Снова и снова я повторял великану, что ему нужно лишь «напугать» этих типов своими ударами, но не забивать до смерти – но все зря.

- Кто меня тронет, тот умрет! – рычал он, и при этом его глаза улыбались, как будто бы он был только озорным, сильным мальчишкой, сильнее всех его одноклассников. Они все ближе подходили к нам, я предвидел неизбежную опасность, короткий суд и конец богатыря.

Но охрана, видимо, успела услышать еще нашу первую драку. Дверь внезапно открылась, и с помощью примкнутых штыков и револьверов каторжников уложили спать. Плетка и самых упрямых сделала снова послушными.

- Здесь приходится добиваться своей еды кулаками,  – сказал великан охранникам.

- Так если бы ты убил всех этих сукиных детей, – прозвучало в ответ, – тогда тебе и досталось бы больше жратвы.  На следующий день обе партии заключенных были подвергнуты тщательному освидетельствованию.

На большом тюремном дворе мы стояли перед жестоко выглядящим мужчиной. Алкоголик, красное, опухшее лицо со многими синими маленькими артериями, циничные, злые глаза, постоянно внимательно глядящие по сторонам. Мы должны были подходить по отдельности. Рядом с мужчиной стоял стол, за ним сидел писарь, старавшийся от страха казаться как можно меньше; по нашим охранникам видно было заметное беспокойство.

Прошло несколько мужчин, наступила моя очередь.

- Что это за тип?! – прорычал он.

- Немец... Шпион... Убийца... , – зазвучал испуганный голос писаря.

- И у скота нет цепей?! Нужно было вас всех, сукины дети, заковать в цепи! Вы что, не знаете, что это означает для опасности для человечества, а также для нас всех, если такие чудовища бродят свободно? Вы тупые скоты! Вы – стадо ослов, идиоты! Проклятый гунн, я задушил бы эту скотину собственными руками! Надеть кандалы! – голос мужчины охрип от ярости.