- Тебя отправляют на Обские болота! – краткий ответ на все мои немые вопросы.

Болота на реке Обь... это верная смерть.

Это те болота на северной реке Обь, которые не замерзают полностью даже зимой. Здесь вечно лежит туман. Там есть маленькая тюрьма и большое кладбище, и ничего больше. Конвоиров, которые охраняют там очень незначительное число заключенных, меняют каждые три месяца, и только очень сильных мужчин направляют туда в охрану и платят им большое жалование. Из-за малярии и других болотных болезней каторжники, направленные туда, идут навстречу их медленной верной смерти.

Итак, эта поездка должна была стать последним этапом моей жизни.

Совершенно один, под строгой, никогда не ослабевающей охраной снова кочевал я из одной тюрьмы в другую. Уже давно я утратил всякую ориентацию. Передо мной и за мной лежали бескрайние дороги через снежные сугробы, дождь, мороз и сырость. Моя одежда была оборвана, портянки в ботинках удерживались только лишь коркой грязи.

Я стал человеческим животным. У меня больше не было уже силы убегать или сопротивляться.

В каком-то местечке в непосредственной близости от светящейся церкви я слышу торжественный колокольный звон. Мои конвоиры с глубоким уважением снимают шапки, останавливаются и крестятся, раз за разом.

Это Пасха... праздник примирения для всего народа. Тут подходит ко мне древняя бабушка, подает мне маленький «кулич» [баба, которая выпекается к пасхе], окрашенное в красный цвет яйцо, и крестит меня со слезами на глазах.

- Храни тебя Бог, сынок.

Ее высохшие подагрические руки боязливо касаются меня, она пытается улыбаться, ее глаза ясны, хотя они потеряли свой блеск.

- Несчастный, бедняга, Христос воскрес!

- Воистину воскрес, – отвечаю я трепетным голосом на пасхальное приветствие.

- Ну, давай, иди дальше, – слышу я за спиной голос охранника, первые приличные слова за много месяцев.

Я снова в движущемся тюремном вагоне. Лес и поле под паром скользят в вечной монотонности.

Задумчиво я смотрю на подарки. Я ем одно и другое, и их вкус на давно отвыкшем языке вызывает в моем воображении образы прошлого: мою кормилицуа... родителей... родину. Однообразно катятся колеса вагона, пока рассвет через зарешеченное маленькое окно постепенно не добирается ко мне.

- Парень, если ты еще хочешь есть, так ешь. С этими словами сторож ставит всю тарелку передо мной и добродушно хлопает по плечу. – Такое ты получаешь не каждый день. А я сыт.

Я ем грязными руками, и этот вкус так великолепен, как я уже давно не чувствовал. Я ем и ем и… действительно наедаюсь.

В каком-то большом городе, я заметил это по множеству железнодорожных путей, меня через немного дней после доставки вызвали к начальнику тюрьмы. Ни в какой из всех этих исхоженных мною тюрем не царила такая чистота, порядок и дисциплина. Побудка, получение еды, распределение работ, все было пунктуально. Наши рационы были достаточны, обращение строгое, но никогда не унизительное. Камеры подметали каждое утро, даже мыли цементный пол. Оборванное тюремное обмундирование заменили на новое и чистое.

Я вхожу в светлую канцелярию. У окна стоит стол, заваленный папками с документами. Тяжелый гарнитур письменного стола, рядом большая картина в раме – портрет молодой женщины с двумя детьми. На стенах висят цветные портреты царя, над ними могущественный двуглавый орел, настенные часы тикают.

Невооруженный охранник открывает противоположную дверь, входит мужчина с гладко выбритым лицом, четкими чертами, синими умными глазами. На нем мундир, но нет оружия. Он подходит ко мне, ждет, пока солдат закроет дверь, и только тогда строго смотрит на меня.

- Говорите ли вы по-немецки? – внезапно спрашивает он меня на языке моей страны.

- Да! – отвечаю я удивленно.

- Я немец. Вернее, я был им, поправляется он.

Задумчиво он садится за свой стол, отсутствующе стряхивает пепел своей сигары. Часы тикают. Внезапно он хватается за папку с бумагами, перелистывает ее, некоторое время читает заметки, захлопывает дело и поднимается.

- Вероятно, я могу помочь вам. Вы ведь кандидат на смерть... Доктор технических наук Теодор Крёгер... Глаза мужчины становятся мягкими, и он поднимает руку, как будто хочет коснуться меня. Но я в лохмотьях, полон грязи и паразитов.

- У вас есть какое-то желание?

- Я прошу возможности написать генерал-лейтенанту Р.

- Тогда пишите, но только быстро. Он очень способный человек, очень надежный по-своему. Не упоминайте, однако, его имя слишком часто, так как знакомство с ним может оказаться для вас роковым.

Начальник тюрьмы достает лист почтовой бумаги и задумывается.

- Я сам напишу, объясните мне, что вы хотите, а потом вы просто сможете подписать письмо. Я вам обещаю, что пошлю письмо отдельно нарочным. Итак, что я должен написать? Диктуйте, но коротко!

- Ваше превосходительство! Я в...

Мужчина прерывает меня: «в начале или в середине апреля прибуду в Никитино. После этого я должен отправляться на Обские болота. Прошу Вашего содействия». Я так и написал, этого вам достаточно?

- Вполне. Я благодарю вас...

- Адрес?

Я называю домашний адрес офицера. Меня встречает колючий взгляд. Я выдерживаю.

- Я даже не знал этого. Значит, вы и дальше были... Доктор Крёгер... Подпишите теперь письмо.

Я подписываю его. Мужчина в моем досье под словами «подозревается в шпионаже» четкими, жесткими буквами выводит «ничем не подтверждено» и подчеркивает эти слова красным карандашом, потом ставит сверху печать.

- С состоянием вашего отца это вам совершенно не было нужно, доктор Крёгер! Молчите! – говорит он лишь немного громче. – Ваше мнение меня не интересует! Ступайте! Хорошего вам дня!

Я никогда больше не видел его.

Он сдержал обещание, этот странный человек.

Через зарешеченные грязные окна тюремного вагона смотрело восходящее солнце. Снаружи дождь и снежные сугробы. Поезд замедлил ход, лес отступил, и появился серый городок с маленьким вокзалом, где собралось много людей, с любопытством глядевших на поезд. Долгий гудок паровоза, поезд остановился.

Почти в то же время дверь моей движущейся камеры открывается, и входят сопровождающие конвоиры.

- Здесь тебе выходить, иди!

Безразлично я поднимаюсь с пола, хватаю круглую арестантскую шапку – мое единственное имущество.

На платформе два солдата, винтовка к ноге, револьвер в кобуре. Один из них – унтер-офицер.

- Унтер-офицер Лопатин, – рапортует мой провожатый, – здесь личное дело этого человека. Его нужно содержать под самым строгим особым надзором и в одиночном заключении. При самой незначительной попытке побега стрелять без предупреждения!

Говорящий вытягивается по стойке «смирно», унтер-офицер небрежно отдает честь.

Кожаную папку с двумя плоскими защитными замками унтер-офицер открывает осторожно, короткое время листает документы, расписывается на реверсе, отдает его моему прежнему провожатому и получает ключ от папки.

- Все в порядке! – говорит Лопатин с важным выражением лица.

Солдаты снова становятся «смирно».

Между тем любопытная толпа образовала стену вокруг нас. Унтер-офицер и сопровождающий его солдат только осматривают свои револьверы, вынимают магазины, отводят затворы, потом примыкают штыки к винтовкам, заряжают их и тоже тщательно проверяют.

- Разойтись! –  внезапно орет унтер-офицер на глазеющих солдат. Они берут винтовки на плечо, становятся справа и слева от меня, короткий приказ «вперед!», и мы идем.

Унтер-офицер Лопатин среднего роста, коренастый, белокурый с синими, добродушными глазами. Его форма чистая, высокие сапоги, портупея, плечевой ремень, патронная сумка, ремень винтовки начищены до блеска. Медвежья шапка сидит кокетливо, несколько сбоку на затылке. Лицо пышет здоровьем, только что выбрито, над верхней губой усы. Через плечо он тщательно скатал и закрепил свою шинель, строго по уставу. Другой солдат менее ухожен.