- Безумие! Ты с ума сошел! Я, в моем качестве наивысшей полицейской власти здесь? Как реклама я должен ходить? Я, со всем моим достоинством, как офицер, в роли рекламного манекена? Ты же опозорил этим мою форму! Нет, ну, скажи же, что это не так, ты же не мог сказать это всерьез! Это же и не придумаешь! И я рассказал все моим знакомым повсюду, все хвалил, расхвалил до небес, и теперь это будет представлено как реклама? Я никогда не успокоюсь из-за этого, пока я жив!

- Но ведь никто не знает это, кроме меня, как же им об этом узнать?

- Это будет моим единственным утешением. Так подвести такого добродушного человека, Федя, твоего друга! – Он мог только лишь покачать головой.

- Ивана, ты выглядишь как полковник. Я и подумать не мог, что ты можешь выглядеть прямо так грандиозно, так аристократически.

- Да, ты действительно так думаешь, или снова промах? Нет, Федя, на сегодня я достаточно рассердился, теперь я хочу уйти. И пить у тебя я тоже ничего не хочу, потому что у меня нет такого желания. Ну... совсем маленький стаканчик, чтобы уходить не пустым... так, за твое здоровье, пусть даже ты этого не заслужил. Все же, говорят, что не хорошо стоять на одной ноге. Давай, я выпью еще один, так, я хочу быть теперь сильным. Ну, а вот теперь, я действительно ухожу и категорически.

Так парикмахеры, портные и сапожники также показали свое мастерство. Пришла очередь фотографов.

У братьев Исламкуловых был барак со всевозможным хламом. Его освободили, крышу частично покрыли оконным стеклом, внутрь поставили две большие печи и рядом с ними темную комнату для проявления снимков. К счастью, в Никитино нашелся древний фотоаппарат огромных размеров. Он был размером почти с пушку и характеризовался всяческими сложностями в обслуживании. Дюжина кассет тоже имелась в наличии.

С неслыханной быстротой воодушевленные художники нарисовали пеструю стену, изображавшую чудный сад. Она служила задним планом. Так же быстро прибыли фотографические товары, пластины и прочая оснастка из Перми, так что работа могла начинаться. Предприятие принадлежало братьям Исламкуловым.

- Мой дорогой, мой дорогой, – грозил мне Иван Иванович, – ты думаешь, что я Дамиан. Нет, господин доктор Крёгер, вы изволите ошибаться. На этот раз я не клюну на твою удочку; но ты знаешь, что я выдумал? Я объявлю осадное положение над всей этой лавкой и прикажу тебе, тебя сразу фотографировать, тотчас и без возражения, Федя, так, как ты есть, в шляпе и пальто.

- Охотно, Иван, я уже сижу, можно начинать!

Товарищ прицеливается, наводит аппарат, настраивает, затвор щелкает.

- Я хочу присутствовать при проявке, иначе ты снова обманешь меня.

Диск недодержан полностью. Новая съемка, но она тоже не удается, третья и четвертая, наконец, я вижу себя во влажной эмульсии. Быстро отхожу, и мой друг Иван сгибается от смеха, так как я высунул язык и сделал невозможную гримасу.

 – Этот диск нельзя уничтожать, ни при каких обстоятельствах, это служебное распоряжение, серьезно! Я покажу всем твою фотографию! Пусть все смеются над тобой!

Я перевожу моим товарищам эти слова, которые теперь обращаются с диском с особенной осторожностью.

Затем мы идем домой.

По субботам, в базарные дни, двадцать товарищей часто прилагали все усилия, чтобы справиться с огромным наплывом публики. Клиентов, в большинстве случаев крестьян, можно было фотографировать с чадами и домочадцами, всеми семьями. Их выражения лица на фотографиях были серьезны и очень важны. Дюжина карточек в формате почтовых открыток стоила три рубля, то есть цену шести гусей. Такой цены это удовольствие стоило решительно всем.

Также частные лица вскоре объявили о своей готовности занять военнопленных на работах у себя. Для пленных солдат повсюду было полно работы. Они кололи дрова, топили печи, помогали убирать или чинить квартиры или избы, шли с женщинами на рынок и делали покупки в городе. Так как русский человек известен широтой своей натуры, пленники почти в один миг оказались в гражданской одежде, явно набрались сил, и во многих случаях я с радостью мог заметить, что кое-где возникли даже нежные чувства.

Весьма важным был единственный факт: начальство должно было на длительный срок согласиться с нынешним состоянием занятости пленных. Не должно было произойти никаких эксцессов, никаких вредных недоразумений, ссор или споров.

Сохранять начальство всегда в хорошем, даже в очень хорошем настроении – это задание я взял на себя и заботился об этом со словами, делами и... деньгами.

Так постепенно «европейское влияние» становилось ощутимым во всех профессиях. Ни в коем случае не в ущерб жителей Никитино.

Для меня мои товарищи изобрели скоро кличку. Меня прозвали «отцом Крёгером». Если среди них возникали какие-то разногласия, то с важным выражением лица говорили: «Эй, ты, я расскажу об этом отцу Крёгеру!»

Я знал каждого пленного, как фельдфебель знает своих рекрутов. Я помогал им уютно обставить свой угол в избах их новых работодателей и вешал видовые открытки, фотографии членов их семей на стены из бревен сибирских деревьев. Каждый угол был известен мне, и они показывали мне все с почтением и гордостью, вещи, которые они уже купили себе, которые подарили им, которые они сделали себе сами. В мгновения подавленности, отчаяния мы говорили о далекой родине, и эти разговоры заканчивались снова и снова одним общим выводом: война не может продолжаться вечность, но потом... Тогда наши глаза светились, тогда наша вера могла снова свернуть горы, тогда снова с новым мужеством можно было приступить к работе, до тех пор пока... пока война не кончится.

Постепенно в моей деятельности наступил застой. Все было организовано; я становился излишним. На весну у меня были на Никитино большие планы. Все же теперь, когда снаружи лежал снег, можно было вести себя только пассивно и просто ждать наступающих событий.

Я стал спокойным, необычно спокойным для самого себя. Я сидел, погрузившись в мысли, и размышлял... над чем, я и сам не знал.

У меня было слишком много бесполезного времени.

«Ты снова и снова должен говорить себе, что у меня есть так много бесполезного времени, что я должен его убить. Погрузись очень глубоко в прекрасные воспоминания. Старики и мы, заключенные, живут только воспоминаниями». Мой друг, великан Степан, часто говорил эти слова мне, когда мы оба были связаны цепями друг с другом. Он учил меня ожиданию. Ожиданию чего?... Ожиданию как раз... ничего. Где он был теперь? Где могла бы быть его Маруся? Сопровождает ли она его еще, или потеряла его из виду за это время?

Да, тогда приходилось ждать часами, целыми днями, можно было думать обо всем, также и о возможности побега, теперь, однако... не обо всем!...

Я добровольно отказался от этого, с самым полным воодушевлением, из самого глубокого убеждения!

Но теперь...?

Я должен снова ждать! Только я не могу думать обо всем! Мне придется научиться еще и этому. Научиться владеть собой и ждать!...

Теперь я мог иногда серьезно и долго смотреть Фаиме в глаза.

- Не печалься, не печалься, Петруша, подожди, пожалуйста, только лишь немного. – Так она каждый день снова утешала меня.

- Не печалься, нет, не печалься, только подожди немного, – я как эхо повторял ее слова, и у девушки снова появлялась ее таинственная, необъяснимая улыбка. Я знал, что она улыбалась, чтобы не заплакать.

- Если бы я смог научиться твоей улыбке, моя дорогая, я больше не был бы в своих глазах карликом!

Наступил день моего освобождения.

Фаиме, только она, снова и снова только она, никогда не устававшая, всегда заботящаяся обо мне, принесла его мне в своей детской ручке.

- Капитан разрешил тебе покупать шкурки в деревнях. Я говорила с ним. Я могу сопровождать тебя повсюду, куда бы ты ни поехал.