- Я должен сообщить вам, что вас больше не будут допрашивать, – внезапно прозвучал голос комиссара, стоявшего передо мной. – На вашу просьбу о пребывании в Петербурге, даже если вы заявили о своей готовности не покидать ваш дом и сад до конца войны, был получен отрицательный ответ. И ваша жена одна тоже не может здесь оставаться из-за подозрений в способствовании побегу. Причины вам достаточно хорошо известны. Ваш отъезд должен состояться завтра в два часа дня. Вас заберут как обычно. Принимать каких-либо посетителей вам также запрещено.

Маленькие, беспечные волны снова и снова проворно набегали на песчаную отмель... Мысли... Чувства... Колебания...

Я пошел к Фаиме.

Она никогда не спрашивала меня о результате допросов, хотя догадывалась, что в этом деле меня могла подкарауливать смерть. Когда я, уходя, прощался с ней и целовал ее, то в ее черных глазах всегда было что-то большое, невысказанно прекрасное.

Но в течение нескольких дней я читал там еще что-то другое. Большую тайну, чудесную радость. Но она не хотела говорить об этом мне.

Ночью я бродил по комнатам. Толстые ковры заглушали самый незначительный шум. Из одного или другого окна я видел, как вышагивают в саду часовые. Окна были закрыты – таков приказ! Совсем никакой связи с внешним миром.

Эти ночи походили на те, в Никитино.

Внезапно, в какой-то комнате, в центре мертвой тишины появилась Фаиме. Без упреков, без вопросов, она стояла молча. Решение она предоставила мне, говорить ли мне с нею или удалить ее или молчать дальше.

В ее глазах всегда стояла большая тайна.

«Если ты не говоришь мне об этом, это значит, что как раз этого мне не нужно знать».

Этот принцип действовал для нас обоих.

Теперь, когда все прошло, я иду к ней. Теперь у меня снова есть только она, только она одна.

И я медленно шагаю от ступени к ступени. Я несу в себе предчувствие счастья – я прямо сейчас окажусь перед ее тайной.

Тихо я открываю высокую, тяжелую дверь. Она раскрывается беззвучно и медленно.

Фаиме стоит передо мной... Она почуяла мой приход...

- Миновало! Петр!.. Я уже держу ее в руках. – Петруша. Она так нежна.

- Теперь ты, Петр, снова можешь смеяться, как раньше, как всегда? Теперь все прошло. У меня была большая печаль. По твоей широкой спине я заметила все, она была согнута, склоненная так, как я никогда еще ее не видела.

- Да, теперь все миновало, теперь я снова пришел к тебе, дитя мое.

Я качаю ее на руках.

Она свернулась на них калачиком. – Ты хочешь мне что-то сказать, у тебя есть тайна, чудесная тайна?

- Да, Петр, – шепчет она почти беззвучно, – я молилась твоему Богу... долго, усердно... У меня будет ребенок...

Лицо ее внезапно краснеет, и она скрывает это, прижимаясь к моему плечу. Я укладываю ее в постель. Она стала такой маленькой, такой беззащитной, такой тихой.

- Твой ребенок, Петр... он должен стать таким, как ты, большим и сильным, – говорит она воодушевленно, затаив дыхание.

Я стою на коленях рядом с постелью, целую девочке руки со всем самым глубоким благоговением, и мне представляется, как будто она через свою молитву, через свое признание стала святой – Фаиме, маленькая черная татарская девочка.

Казаки сопровождают нас на обратном пути. На каждой станции один полицейский и один офицер заходят в вагон и проверяют, на месте ли я, выполняют ли караульные свой долг. Нам приносят еду и питье.

Бесконечные эшелоны катятся мимо нас, на фронт! Через открытые двери выглядывают солдаты и лошади. Это срочные рейсы, и все должны освобождать им дорогу. На вагонах красуются кричащие плакаты, на домах, стенах, заборах, куда ни глянь, всюду те же плакаты:

«Подписывайтесь на военные займы!»

«Снарядов не жалеть!»

Один поезд за другим, бесконечными рядами катятся они мимо меня на запад.

«Патронов не жалеть! Снарядов не жалеть!»

Американские вагоны, японские надписи, деньги, деньги, деньги!

«Снарядов не жалеть!»

Как лавина должно накатиться это уничтожение на одинокую родину. Неужели не найдется ни одна рука, которая может взорвать эти ряды, ни один мозг, который изобретет дерзкий план, чтобы задержать это накатывание смерти?

Поезда катятся день и ночь. Ничто не препятствует их глухому, торопливому грохоту.

Казачий офицер рядом со мной – ухмыляется.

И я – возвращаюсь – на восток – за Урал...

Вологда, Вятка, Глазов и, наконец, Пермь. Я с Фаиме и часовыми выхожу из вагона. Носильщики несут чемоданы в вокзальный ресторан.

- Желаю вам дальнейшей хорошей поездки. Отдав честь, офицер с его казаками уходит. Лопатин и Кузьмичев – единственные люди, которые должны оставаться со мной.

Маленькая прогулка по Перми.

На набережной широкой реки Камы мы видим сонные грузовые поезда, плоты, барки, людей. Никто здесь не торопится. Если в Петербурге никто не спешит по улицам, зачем кому-то торопиться тут, у подножия Урала, примерно на полторы тысячи километров вглубь страны? На улицах я вижу много офицеров, которые особенно гордятся новой формой, у солдат, которым приходится постоянно и самым точным образом отдавать им честь, лица скучные, их походка усталая.

Между ними можно увидеть киргизов, калмыков, монголов, татар, казаков и множество других народов и племен, которые живут здесь вперемешку.

Поездка продвигается. Через три дня мы достигли конца культуры, конечную станцию, на которой прекращается далекий, далекий рельсовый путь, так как непроницаемая тайга не пускает его дальше.

Колька снова здесь! Все же, я снова вижу его... Он ржет, лижет мне руки, и получает кусочек сахара. Потом он неуклюже делает первый шаг, идет рысью час за часом, и даже когда он тянет тяжелый тарантас он все еще задорный.

В субботу приехал Илья Алексеев, староста деревни Забытое. Это была радостная встреча.

- Братец, ты исчез, мы даже думали, что ты больше не вернешься к нам. Какая радость, что ты снова здесь. У нас всех есть подарок для тебя, даже самые бедные с любовью работали над ним. Тебе надо приехать в Забытое и посмотреть на это самому.

- Что же это за подарок, к которому все приложили руки? – спрашиваю я.

- Его нельзя ни принести, ни притянуть, ни привезти, он большой и прекрасный, и ты будешь очень рад ему, Федя, очень рад. Каждый из нас, без исключения, и также все твои товарищи способствовали этому. Теперь это готово, и ты должен его увидеть. Я тебе ничего пока не выдам. Не хочешь поехать с нами?

На заре караван отправился в Забытое. В первом тарантасе сидели Фаиме, Илья и я. Я взял с собой обе свои винтовки и хотел пойти в Забытом на охоту. За нами спокойно тряслись загруженные телеги крестьян.

Мы ехали час за часом. Вскоре то с одной, то с другой телеги зазвучали гармонь или балалайка, запели веселые песни, болтали, шутили, время от времени устраивали привал, ели, варили чай, курили и снова ехали, пели, музицировали. Время шло.

Внезапно Илья подъехал вплотную к краю лесной дороги, указал на лес и сказал:

- Смотри, здесь была старая дорога в Забытое!

- Где?

Широкая улыбка была единственным ответом на мой вопрос. Но когда я взглянул повнимательнее, то смог узнать еще отчетливые следы ответвляющейся к Забытому дороги. Теперь это место было обсажено маленькими деревцами, елями, ольхой, кедрами, пихтами и самыми разными кустами и искусно поглощено всеми этими насаждениями.

- Не пройдет и двух лет, как это место вообще больше никто не сможет найти. Если мы теперь захотим вернуться обратно в деревню, то мы должны ехать до реки, там нас ждут плоты. На воде не остаются следы, – заметил он и засмеялся при этом хитро.

Караван прокладывает себе путь через маленькую, частично уже вырубленную чащу, которая, однако, все-таки достигает живота лошадок, и по прошествии некоторого времени мы прибыли к реке.

Большие плоты привязаны в заливе на берегу и закрыты густым кустарником, так что их едва ли можно заметить. Мы выходим и заводим одну телегу за другой на плот. Косматые лошадки и здесь тоже ждут совершенно спокойно, их не может беспокоить ни вода, ни какое-либо иное обстоятельство. Плоты эти шириной примерно пять метров и длиной пятнадцать метров, так что двенадцать упряжек удобно размещаются на четырех плотах. Лошади и телеги закрепляются, и поездка продолжается под веселыми звуками гармошки.