Я использовал все свое мужество, все искусство убеждения, все маленькие уловки, искусственно разожженный юмор, все это, чтобы и дальше продолжать обманывать моих товарищей.

- Мы знаем положительное: Россия стала небоеспособной в результате революции, – начинал я снова. – Небоеспособная нация отдана на милость и немилость врагу. Предположим, Россия попытается путем разжигания воодушевления, при поддержке своих союзников, спасти еще что-то из полного хаоса. Но что такое, наконец, армия без дисциплины, которая сначала должна проводить большие солдатские митинги и совещания на фронте, прежде чем принимать решения о стратегических мероприятиях? Можно ли вообще такую армию еще называть армией? Пока на фронте продолжаются дискуссии, враг нанесет удар, одно поражение за другим, и победа наших держав приведет к скорому концу. И требования мира любой ценой тоже становится все сильнее по всей стране! Это уже не может длиться долго. Это невозможно. Это полностью исключено! Однако, мирный диктат в первую очередь непременно потребует освобождения военнопленных. Разве это не само собой разумеющееся? Не лучше ли для нас всех надеяться на более позднее избавление, чем воображать, что нас через несколько дней отправят на родину, и вводить самих себя в заблуждение об этой дате от недели к неделе, из месяца в месяц?

В этом случае мы полностью измотались бы. Постоянное ожидание довело бы нас до бешенства. Товарищи! Мы все эти годы верно держались вместе, мы и в этот последний год должны тоже стоять друг за друга еще теснее и тверже. Каждый день помните, что наша родина всегда остается с нами, что она ждет нас!

Потом мы выбросим годы плена из нашей жизни и начнем новую жизнь, жизнь, которую мы теперь лучше понимаем, а также научились ее ценить.

Медленно, очень медленно отступало отчаяние из наших сердец. Мы боролись каждый день с самими собой.

Люди и газеты по отдельности попадают к нам из революционной области. В дикой местности все стихает. Дикая местность душит все, как она до сих пор делала это со всем.

Фаиме склонилась над газетой.

- Правительство призывает к войне. Война продолжается. Но это не может больше длиться долго, не так ли? Это ведь невозможно, скоро должен наступить мир. Он, наверное, наступит раньше, чем мы думаем. Мы уйдем с твоими товарищами, и все вокруг нас будет смеяться. Мы часто будем вспоминать об этом времени. Наш ребенок вырастет, пойдет в школу, у него появятся братья и сестры, весь дом будет полон озорных, веселых детей, Петруша. Думать о предстоящем счастье прекраснее, вероятно, чем пользоваться ним, так как это часто становится привычкой, которую не замечают.

Ночь спускается на нас.

В ней возрастают наше отчаяние и глухая злоба против жестокой судьбы.

Тирольская деревянная колыбель качает засыпающего ребенка. Рука Фаиме лежит на краю колыбели и скользит по мягким одеяльцам. Ее черные глаза отражают счастье ее души, и монотонная татарская колыбельная песня тихо звучит в низкой комнате.

Ребенок заснул...

Еще сегодня мои уши слышат иногда по ночам эту древнюю татарскую песню.

Мои глаза никогда не забудут образ экзотической женщины и нашего ребенка, даже если им доведется ослепнуть.

Как дальние раскаты грома сообщения о революции Керенского проникали к нам в глушь. Старые, отслужившие солдаты возвращались с фронта и рассказывали нам, что там происходило. Они были вооружены до зубов, усталые, голодные, оборванные. Им приходилось силой пробиваться домой, так как принятые еще царским правительством приказы о явке по-прежнему выполнялись незнающими, новобранцы отправлялись на фронт, но уставшие от войны фронтовики самовольно бежали с фронта домой. Железнодорожные сообщения стали нерегулярными, когда-то строго соблюдавшиеся расписания уже давно утратили силу, поезда опаздывали уже не на часы, а на сутки. Фронтовики пользовались любой возможностью, даже на крыше вагона, чтобы попасть к себе домой.

Для нас, пленных, значение имел только один четкий факт: война продолжалась. Поэтому мы по-прежнему содержались под стражей.

Безразличные ко всем этим событиям, почти не понимающие смысла происходившего, крестьяне со всех сторон теперь снова с санными караванами приезжали в Никитино, с ними появлялась там также и привычная жизнь и поступки.

Эти люди потрясали нас своим по-детским беспечным сознанием.

Несколькими днями раньше к братьям Исламкуловым поступили телеграммы, содержание которых почти всегда было одинаковым: «Деньги переведены, несем всякий риск, полностью доверяем новому правительству». И в действительности, несмотря на неразбериху в государственном устройстве, деньги по телеграфу поступили в Никитино.

Крестьяне продавали свои горы шкурок и получали, как обычно, за них деньги в звучной монете.

Ко мне все время подходили крестьяне, пожимающие мою руку с большой благодарностью, долго и благоговейно, снова и снова.

- Как нам отблагодарить тебя, барин? Наши женщины родили детей, сильных, крепких, и мы будем любить их, как будто они наши собственные. Вы принесли всем нам так много добра усердной работой, очень увеличили наши посевы, построили нам прекрасные дома и хорошо обучили нас ремеслу.

Удушье отступило от меня, потому что достаточно часто мне приходилось думать об озабоченных лицах товарищей, как только я упоминал многих влюбленных в них девушек и женщин из разных деревень. Гроза, которая витала над их головами, миновала.

По-детски беспечное сознание крестьян было непонятно нам, европейцам – оно взяло верх над нами. Они стояли вне истории своей страны – они были едины с вечной праприродой.

Снова проснувшаяся жизнь охватила все, и в ее широком, вечно неизменном, не знающем ни прошлого, ни будущего потоке скользили наши дни, со всеми старыми привычками, которые время навязало нам.

И безразличная природа тоже не обращала на нас никакого внимания.

За ночь подул теплый сухой ветер, похожий на альпийский фён, снежные сугробы оседали и таяли, река вышла из берегов и затопила широкие просторы лесов и лугов.

Перелетные птицы, с длинными, вытянутыми вперед шеями, многотысячными кричащими стаями пролетали и этой весной через наш городок, садились на короткое время на землю, чтобы отдохнуть и потом снова продолжать свой путь на север. Отдельные отстающие следовали за ними, но скоро и они исчезали из виду.

Крестьяне снова забрали себе их работников. Нужно было возделывать землю, новый посев должен был принести новый урожай.

Разве огромная Россия и весь мир не были ничем потрясены?

Но не было остановки, не было отдыха.

Незабываемой осталась для меня встреча с Марусей.

После визита к Ивану Ивановичу мы с Фаиме вернулись домой, и я как раз собрался пойти в кино, чтобы подлатать там несколько поврежденных мест кинопленки, как вдруг Ольга, горничная, подбежала ко мне в смятении.

- Барин, там пришла какая-то нищенка... хочет поговорить с вами... Не могу ее прогнать.

- Ну, так дай ей чего-то поесть и попить, – отвечаю я и тянусь к кошельку.

- Нет, барин, эта женщина не хочет ни есть и пить, и денег тоже не хочет, она только хочет непременно поговорить с вами, только с вами.

На кухне стоит Маруся.

На руках она держит закутанного в лохмотья ребенка, рядом с ней стоит мальчик, маленький, но уже коренастый мальчуган лет четырех, белокурый, с большими, синими, ясными глазами. Они проникают глубоко в душу, так как они неосознанно печальны.

Я смотрю на женщину. Ее прекрасное лицо болезненно прозрачно, ее глаза излучают блеск безграничной набожности и веры в ее дело, ее непреклонную волю. Пестрый платок обрамляет бледное, усталое лицо. На ней толстая, грубо залатанная кофта, на которой в нескольких местах расходятся серые швы, короткая юбка трудноопределимого цвета, толстые, черные шерстяные чулки, крепкие, но уже очень изношенные мужские сапоги, на которых еще заметны отрезанные голенища.