Какие благосклонные руки подарили эти ценности женщине, чинили их и сшивали снова, нерасторопно, но основательно и с самой большой тщательностью?

- Федя..., шепчет она, и ее прекрасные глаза наполняются слезами, – Федя... барин... – вы... тот самый арестант, с которым был скован Степан...? С трудом она произносит слова, которые теперь, наверное, кажутся ей ужасными.

Внезапно я слышу, как колотится мое сердце.

- Да, Маруся, это я! Ты можешь оставаться у меня, сколько ты хочешь.

- Я потеряла Степан!... Я больше не знаю, где он... Я потеряла его, хотя я снова и снова искала его, но мои дети, это мой самый маленький, – она разворачивает лохмотья с грудного ребенка, который продолжает беспечно и счастливо спать, тогда как по лицу матери мелькает радостная улыбка. – Он родился в тюрьме, когда я была со Степаном, – добавляет она боязливо. – Я не хочу оставаться долго, хочу только немного отдохнуть... я так устала от вечного странствования. Мои ноги больше не держат меня, и дети... тоже хотят отдохнуть, больше не могут идти со мной. Я еще должна кормить малыша, и это отбирает у меня последние силы. В Тайге [станция на транссибирской магистрали близ Томска] меня приютил сельский учитель, он тоже написал письмо в Петербург. Я всегда хранила твой адрес рядом со святым крестом на груди, и там тут же прибыли деньги, и написали, что ты в плену в Никитино, Федя, я непременно должна была ехать к тебе, и также должна была передать тебе привет. Но я уже не помню, как звали тех людей, кто послал мне деньги. Это был татарин. Я показывала его письмо, и татары всегда принимали меня, и давали мне еду и питье. И дорогу в Никитино тоже мне показали, привезли к железной дороге, купили билет и дали мне с собой еды на много дней. Также и здесь они показали мне дорогу к тебе. Теперь я здесь, но ненадолго, Федя... Я пойду дальше искать Степана, вероятно..., может быть, я все же найду его. Мы так сильно любим друг друга. Что для меня жизнь без него... Я точно найду его. Ведь существует еще справедливый, добрый Бог, который помогает нам вынести горе и который любит нас.

Я между тем посадил женщину на скамью. Спящего ребенка она держит на руке, другой стоит рядом и смотрит на меня и на мать вопрошающими глазами, так как на столе уже ждет еда.

Тихо, не говоря ни слова, неимоверно боязливо маленький мальчик приближается к столу и смотрит на блюда задумчивыми глазами, полными тоски. Печально опускается его кудрявая, льняная голова, потом он снова осматривает, немного со стороны, это великолепие.

Высокая скамейка, толчок, и я высоко поднял сорванца, вложил ему ложку в руку, он должен есть.

Как молодое, неловкое животное он бросается на еду. Он забывает все, что стоит на столе, он лишь снова и снова кусает толстый кусок хлеба. Он отложил ложку, но он держит хлеб в своих маленьких, радостных ручках. Он знает хлеб, так как нищему сначала дают хлеб – и лишь потом что-то еще, иногда.

Не был ли сам я когда-то нищим?

Боязливо садится за стол Маруся. Воодушевленно ее взгляд скользит по еде, все же и она сначала хватает хлеб, и только после первого куска она крестится; голод заставил ее забыть об этом.

Наташа и Ольга вытирают слезы своими фартуками. Потом мы отворачиваемся от них. Мы не хотим мешать им, и делаем вид, как будто у нас есть более важные дела, чем наблюдать за ними.

Когда я потом снова возвращаюсь в кухню, я вижу Марусю, сидящую, скорчившись, в углу, где висит икона. Она спит, в руке ребенок.

Положив голову ей на колени, растянувшись во весь свой маленький рост, на скамье спит мальчик. Тихо, стараясь не шуметь, Наташа и Ольга хлопочут на кухне.

- Мама... Хлеб..., – внезапно шепчет испуганно ребенок во сне. Его детский ум уже знает, что бедная мать не может дать ему ни кусочка хлеба, поэтому он просит так испуганно. Вероятно, он уже сам чувствовал мучения замученной и отчаявшейся матери, которая не может ничего ему дать.

Маруся! Ты навсегда останешься для меня воплощением святой матери.

Иван Иванович приходит ко мне. Он серьезен.

- Федя, приехали восемь человек из Омска, уполномоченные правительства Керенского, которые хотят все реорганизовать в Никитино; приди ко мне. Я должен поговорить с тобой и моими прежними подчиненными.

В жилой комнате полицейского капитана я встречаю Иллариона Николаевича, затем прибывшего несколько дней назад есаула – ротмистра – казачьей дивизии Сибирского казачьего войска, унтер-офицеров полиции, представителей тюремной стражи, чиновников городской управы, Кузьмичева, Лопатина и нескольких старых солдат конной полиции.

Когда дверь открывается и появляется полицейский капитан, все вытягиваются по стойке «смирно», потом мы садимся.

- Ваше превосходительство, господа! – начинает капитан. – Люди, посланные правительством Керенского, прибыли к нам в Никитино, чтобы реорганизовывать все в нашем городе. Старое должно исчезнуть и взамен этого вводится новая система управления гражданских органов власти и учреждений военной администрации. Большинство из нас принадлежит к старому режиму, мы служили ему, присягали ему в верности. Старый режим пал, мы должны, хотим мы или нет, подчиняться предписаниям нового правительства. Я обращаюсь ко всем вам больше уже не как полицейский капитан, а как житель Никитино, который когда-то должен был заботиться о безопасности населения. Обсудить нужно только один вопрос: освобождение преступников в нашей тюрьме на основании общей амнистии. Это в целом 318 преступников, и в их числе нет ни одного политического. Я хотел бы услышать ваше мнение об этом, и потому я тоже вас пригласил. Я покину свой пост, только если против меня применят силу. Не по причинам принципиального сопротивления против нового правительства, а лишь потому, что я считаю безумием выпускать каторжан на беззащитное население. Мы знаем, какие ужасные эксцессы произошли в Петербурге и других крупных городах, и я хочу избежать этой ситуации, которая непременно произошла бы также и в моем городе.

Поднимается крепкий, стройный казачий есаул.

- Мы, офицеры, выполнили свой долг, и мы готовы продолжать выполнять его и в дальнейшем. Наши подчиненные должны судить о нас, и я готов подчиниться их мнению. Тем не менее, я считаю, что освобождение заключенных было бы гнусным преступлением по отношению к населению, и мы должны защитить себя от этого.

- Нельзя ли было бы перевезти каторжан в большой город? – замечает генерал.

- Нет! – отвечает резко есаул. – Представители нового режима отказываются от этого. Они настаивают на освобождении.

- Освобождение невозможно! Наши женщины, дети, все наше имущество, наши дома, все будет уничтожено! – звучит со всех сторон.

- Мы согласны подчиниться новому режиму, нам не остается ничего иного, – говорит подчеркнуто представитель городской управы, – но на освобождение преступников мы ни в коем случае не можем пойти. Это было бы безумием!

- Иван, – говорю я неуверенно, – вся страна должна будет подчиниться новому правительству. Никитино не может стать исключением. Но мы все хотим попытаться противостоять неизбежному.

- И что это могло бы быть, господин Крёгер, по вашему мнению...? – прерывает меня есаул громко и резко.

- Это значит, предоставить оружие и патроны в распоряжении тех, кто был уполномочен и призван защищать население, и делал это до сих пор, чтобы при необходимости предотвратить опасность.

Все глаза направлены на меня. После месяцев и лет нашего совместного существования я читаю в них недоверие.

- Пленные, естественно, должны вести себя пассивно, добавляю я, – но если опасность очень велика...

- В целом в нашем распоряжении из числа полицейских, конных и пеших, а также обученных солдат, это в большинстве случаев сибирские стрелки, 46 человек. На каждого, таким образом, приходится примерно десять арестантов. Но может случиться так, что преступники добудут себе оружие, тогда наши силы будут слишком неравны. Всех, кто окажет сопротивление, зверски убьют после возможной их победы. Мы же все это понимаем, – говорит Иван Иванович спокойным голосом.