Пока Никитино лежало под своим высоким снежным покровом, аппарат Морзе гудел; он должен был снова ответить нам на самый горящий вопрос, который наши нервы уже едва ли могли выносить.

«Просим распоряжений об освобождении военнопленных».

Спустя несколько часов пришел ответ: «Освобождение возможно только весной».

Удивительно ли, что мои товарищи плакали от радости?

Нам нужно было подождать только лишь три, самое большее четыре месяца! Что такое эти несколько месяцев в сравнении с тремя долгими годами?

В Никитино прибыли уполномоченные большевистского правительства. Это было двое мужчин с властным взглядом, одетые в кожаные куртки, в кожаных фуражках с совсем новой советской звездой. На груди были перекрещены пулеметные ленты. На поясе у каждого висели по два револьвера. Они говорили громко и четко, и любое возражение казалось бессмысленным.

- Мы – комиссары большевистского правительства. Мы боремся за мир, свободу и хлеб. Мы – освободители угнетенных, бесправных. Любой, кто осмеливается угнетать пролетария, наш враг. Мы ставим наших врагов к стенке, и наш приговор может звучать только так: Смерть угнетателям народа! Каждый должен вести себя в соответствии с этим!

Предстояли выборы городского управления Никитино.

Лопатин, Кузьмичев, начальник почты, его помощник, солдаты, крестьяне, чиновники, все сразу проголосовали за Ивана Ивановича.

- Бывший царский слуга и подхалим! – кричал комиссар. – Это даже не подлежит обсуждению! Вы все сошли с ума!

- Но позволь, товарищ, – спокойно отвечал Лопатин, – если уж мы должны выбирать себе начальство, тогда ты должен предоставить это дело нам самим. Теперь мы – свободный народ и можем выбирать, кого мы хотим. Кроме того, ты вовсе не знаешь, был ли наш капитан подхалимом или нет. Он всегда выступал за права народа, мы знаем это лучше тебя. У нас дома мы должны решать, крестьяне и солдаты, а не ты.

Внезапно его рука метнулась к бедру, «наган» с грохотом стреляет, комиссар на другом конце стола медленно поднимает правую руку над столом.

Его судорожно сжатые пальцы разжимаются, револьвер с шумом падает на землю.

-... С сибирским стрелком нельзя так разговаривать и шутить. Мы стреляем быстрее, чем вы вытащите ваш револьвер... А то, что у нас каждый выстрел попадает в цель это, все же, ты должен знать... Ты не был на фронте? Не нюхал еще пороху, нет?

На этом дискуссия была закончена.

Комиссары снова уехали: один с разбитой рукой, другой с бледным как мел лицом.

Иван Иванович снова должен был стать неограниченным властителем всей этой большой округи.

Прошло четыре месяца.

В четырех месяцах есть семнадцать недель.

Семнадцать недель включают сто двадцать дней.

Мы ждали все сто двадцать дней.

Изо дня в день, час за часом, каждое мгновение было заполнен этим ожиданием. Нетерпеливо и поспешно вставали, ждали обед, проглатывали его быстро, нетерпение нарастало к вечеру, тогда наступала немая, затаенная злоба, постоянная борьба против разума и всех логичных аргументов.

Так наступила весна 1918 года. С ней наши надежды выросли до бесконечности. Каждый день мы ожидали приказа на отправку.

Толпами крестьяне стояли перед нами. Они просили нас остаться, они умоляли, заламывая руки, предлагая нам свое самое последнее.

- Мы приняли вас как своих братьев, делили с вами наш ежедневный хлеб, всегда жили с вами в лучшем, самом честном взаимном согласии и безмятежном мире, отдавали вам наше самое лучшее, каким бы скудным оно ни было. Вы научили нас многому, но без вас мы снова опустимся назад, к нашему прошлому, ведь мы еще не всему выучились. Останьтесь, братцы, останьтесь, ради Бога! Не покидайте нас в нашем невежестве, имейте сострадание к нам! Мы долгие годы страдали от голода и лишений, и теперь, когда, наконец, наша жизнь стала лучше, мы становимся сытыми, вы все хотите уйти?! Останьтесь, братцы, останьтесь!

Как большие, нерасторопные, беспризорные дети, забытые суровой судьбой, они окружали нас. В их печальных глазах мы читали боль их примитивной, не знавшей лжи души, которую до сих пор никто из их правителей не мог завоевать так, как мы, прибывшие к ним как пленные и бесправные.

Затем из Омска поступила телеграмма: «Транспортировка военнопленных совершенно неопределенная!»

В уже который раз обсуждалась наша ситуация во всех подробностях; результат всегда был тот же самый.

Пеший переход продолжительностью минимум шесть дней отделял нас от железнодорожной станции Ивдель. Через два полных дня, при условии, что поезд сразу отправился бы из Ивделя, можно было бы добраться до губернского центра Перми, а оттуда, на следующем поезде после еще трех дней беспрерывного путешествия мы были бы уже в Петербурге.

В действительности все выглядело иначе, как рассказывали нам немногие солдаты, возвращавшиеся с фронта.

Многолетняя война, революция Керенского, последующая большевистская революция потрясли все государственное устройство, а развал довершили деморализуемые и дезорганизованные войска, которые стремились только к тому, чтобы любой ценой вернуться в родные деревни. Регулярного железнодорожного сообщения уже нигде не существовало, основная артерия гигантской страны была разрезана, уничтожена, все непродуманно шаталось, так что каждый должен был добиваться своего права с силой оружия. Тысячи людей скопились на узловых станциях, не имея возможности купить себе необходимые продукты, даже по огромным ценам. Хаос фантастических масштабов, долго разжигавшийся новыми правителями, распространялся по России. Любую организацию уничтожала полная недисциплинированность. Солдаты реквизировали локомотивы и железнодорожные вагоны, грозили машинистам, составляли поезда и уезжали. Останавливались только тогда, когда подходило к концу топливо для паровоза и нужно было принести дрова из лесу, или если уступали другой силе, тоже останавливавшей поезд с применением оружия, но имевшей численный перевес и желавшей ехать как раз в противоположном направлении. Мужчины, в течение долгих лет постоянно видевшие смерть перед глазами, должны ли они внезапно были стать предупредительными и тактичными?

Великое переселение народов катилось вдоль основных дорог и вдоль железнодорожных линий. Все города и деревни, которых касалась эта человеческая лавина, были полностью разграблены. Путь, предстоявший им, был долгим, и если они находили хоть что-то съедобное, то отбирали его силой. Потому что только если у них была еда, они могли бы добраться до дому, а если нет, им оставалось лишь помереть с голоду по дороге.

Для нас, военнопленных, было только две возможности: или нырнуть в этот хаос и пробиваться наудачу в прежний Петербург – современный Ленинград – либо в Москву – или выжидать.

Большинство из нас снова хваталось за плуг, и судорожно сжатые, нетерпеливые руки снова сеяли семена на благо своих ближних. Посевы всходили, и глаза и сердца людей, видевших, как работают молчаливые чужаки, еще сегодня видят, как они шагают по скудным полям, когда ревет буран или пылающее солнце безжалостно горит на небе. Но это больше не они. Это их тени, которые встречаются на чужой земле, тени, глядящие на живущих и благословляющие их...

Зальцер, наш товарищ, ушел от нас...

Неизвестный солдат, неизвестный человек среди нас, миллионов и миллионов. Он испытал завершение своего дела. Завершение, счастье, радость схватили его за сердце.

- Он умер от радости..., – шептали те, для которых он работал.

Могила его лежит где-то в глуби Сибири, посреди девственного леса.

Лето 1918 года пришло к нам. Еще никогда не было оно таким знойным, никогда еще не было таким ветреным. Печально смотрели крестьяне на высохшие посевы, качали головами и говорили друг другу: – Зима будет очень жестокой. Помилуй нас Бог!

Осень приближалась. Я еще раз поехал в Забытое.

Трапперы хотели отправиться на охоту, должны были добыть на зиму продовольствие и запасы, так как зима длится тут шесть долгих месяцев. Скудные поля могут дать только немного хлеба и овса, поэтому богатые дичью леса, реки и озера должны давать все необходимое.