- И, все же, я попробую снова и снова, Иван.

- Вы, немцы, настойчивы. У вас нет ни малейшего уважения к фактам, и вы снова и снова придумываете что-нибудь новое. Ты должен принять осуждение к тюремному заключению как факт, например, как будто бы ты бросишь камень в стекло. Результат: стекло разбито, камень остается целым – и это установленный факт.

- Но если ты возьмешь маленький камешек и бросишь его в толстое стекло, то стекло не разобьется – и что ты тогда сделаешь со своим установленным фактом?

- Нет, Федя, ты все же... лучше я ничего не скажу, но можешь думать, что хочешь, – и капитан недовольно отвернулся от меня. Некоторое время мы не возвращались больше к этой теме.

Однажды я был занят современной пилящей машиной, которая после хорошей работы в лесу внезапно не захотела больше функционировать правильно. Потребовалось много времени, пока снова все не было в порядке. Молча и погрузившись в мысли, совсем рядом со мной, капитан сидел на стволе дерева. Рассеяно он смотрел на меня во время работы. Он долго искал меня в лесу, пока рабочие не показали ему дорогу ко мне.

С глубоким уважением и в молчании стояли мужчины, так как они действительно не могли объяснять себе это долгое пребывание всемогущего. Таким они все еще его не знали. Если капитан снимал свою шапку, вытирал пот со лба и глубоко вздыхал, все чувствовали себя микроскопически малыми в его близости и желали оказаться где-то в другом месте.

Когда я передал отремонтированную машину мужчинам, капитан встал.

- Пошли! И его рука крепко легла мне на плечо. Мы отошли несколько шагов в сторону. – Пойдем, давай присядем здесь, пожалуйста, – сказал он. Мы уселись на поленнице.

- Крёгер, ты лишил меня веры. Мой камень не разбил стекло, а сам разбился. Зато твой маленький камешек разбил толстое стекло...

Я вынужден был подумать о маленьком камешке, который я как опасный преступник носил с собой, брал его в рот, если меня мучила жажда, и который спас мне жизнь.

Ему тоже пришлось преодолеть большую судьбу, которая когда-то казалась мне неизбежной.

Иван посмотрел на свои сапоги, отодвигал маленькие ветки ногой, осмотрел внимательно свои руки, потом строго посмотрел на меня.

- Твой маленький камешек, Федя, сделал мой большой камень пылью. Ты уничтожил мои так тяжко сконструированные гипотезы, принципы, законы, которые я вдолбил в свою голову еще в школе и как мужчина разработал в жизни, ты, трезвый европеец! В моих собственных глазах я теперь только лишь заморыш, смешной мечтатель. Чего ты еще хочешь? Могу ли я быть еще более честным, еще более откровенным по отношению к тебе?... Степан помилован! Его отправляют на фронт... Он должен показать себя на деле.

- Все же, это исключительный случай, чисто индивидуальное, особенно рекомендованное рассмотрение такого преступного случая, Иван...

- Федя, – прервал он меня, – Степан – твой друг, ты говорил это сам, и я, полицейский капитан, тоже хотел быть твоим другом. Я хотел стать на одну ступеньку с тобой. Я злился, когда ты сказал мне, что Степан – твой друг. Каторжник, многократный, гнусный преступник! Какое сопоставление с царским офицером! Теперь я ясно вижу, что ты можешь также и Степана назвать своим другом, точно так же, как и меня, потому что ни я, ни Степан тебе не ровня. Ты превосходишь нас обоих. Ни у кого, кто знает тебя, и в Никитино тебя каждый знает, не было ни одного злого слова в твой адрес. А как обстоит дело со мной? Ничто, кроме страха, не овладевает людьми, когда я где-нибудь появляюсь! Страх передо мной и перед моим мундиром! Никому и в голову не приходит, что мне самому этот мундир ненавистнее, чем грех, чем жизнь в этой проклятой дикой пустыни. Никто не думает обо мне, что я – человек с теми же самыми чувствами, как все другие. Я раз и навсегда остаюсь для всех только ненавистным полицейским.

Ты подарил мне деньги, едва ли мы познакомились. Ты заказывал для меня форму, сапоги, потому что я был оборван, в лохмотьях, как бродяга, босяк, и при этом я должен был быть, все же, капитаном царской полиции. Ты снова и снова даришь мне деньги, я теперь действительно удобно устроился, наслаждаюсь незаслуженным изобилием, моя жена позволяет себе все, чего она хочет, и к чему у нее только есть желание в Никитино. Ты, пусть и вопреки моему желанию, увеличил мою тягу к спиртному, до пьянства, добыл для меня награды у властей с маленьких, безвредных уловок, до которых я сам никогда в жизни не додумался бы. Я после всего этого все еще твой друг, Федя? Могу ли я вообще еще быть другом? Я с первого момента был только твоим слугой, который благодаря своему алкоголизму и своей тяге к порядку, чистоте и комфорту оказался полностью в твоих руках, послушным тебе. Твой приличный образ мыслей не дает тебе замечать это во мне, но я чувствую это, Федя. Скажи сам, не безгранично плачевно, не жалко ли все это?

- Сегодня ты действительно пессимистично настроен, мой дорогой. Почему ты не хочешь все-таки поверить в мои честные, откровенные чувства?

- Ты всегда был другом безоговорочной честности. Ну, хорошо, я верю тебе с тяжелым сердцем. Но в дружбе всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто подчиняется. Потому не бросай меня, Федя, пообещай мне, потому что мне не на кого больше опереться.

Заключенных, которые работали в лесу, сменила новая колонна. Все они смотрели на нас, и мы видели, что в их глазах стояли отвращение, презрение, тупая ненависть. Только многочисленные конвоиры выпрямлялись уже издалека и в таком виде проходили большой отрезок пути мимо нас.

- Я в прошлое время достаточно часто заботился об этих людях, пытался сблизиться с ними... Но все напрасно, только ненависть, неизгладимая ненависть ко мне и царской форме еще удерживает их в жизни. Они верят в их месть, как мы христиан в Евангелие, как я в... ни во что, Федя!

- Федя! Он твердо схватил меня за руку. – Не должны ли эти люди стать, например, таким же маленьким камешком, который разрушит огромную гору?... Знаешь ли ты, что тогда будет с Россией?... Гибель!... Анафема!...

Сияющее, теплое солнце! Чудесное повторное пробуждение природы! Впервые я испытывал это с широко открытым сердцем.

Как будто бы я никогда не мог чувствовать раньше!

На деревьях и кустах были прекрасные почки, они раскрывались, становясь цветами и листьями, великолепной зеленью. Я ожидал солнца и чувствовал, как его теплые лучи проникали в мое тело, новым, необъяснимым способом это делало меня счастливым и озорным.

Я видел как растут маленькие невзыскательные цветы – из далекой дали, из чужих стран прилетали перелетные птицы бесконечными, кричащими, порхающими стаями. Это были журавли, серые гуси, утки и множество других птиц.

Я, мужчина с первыми седыми волосами, впервые в жизни почувствовал бытие. Я оглянулся назад – и испугался! Я никогда еще не проживал эту жизнь сознательно, не никогда так глубоко чувствовал это! Повторное пробуждение природы было для меня до сих пор фиксированным фактом, как например, математическая формула.

Я испугался!

Уже тогда, когда я впервые поцеловал Фаиме, когда она сказала мне, что она дала мне милостыню, я почувствовал мою слишком незначительную чувствительность к жизни, чувствительность по отношению к природе. И теперь мои знания, мои прежние умения оказались только лишь смешной чепухой!

С критическими, безжалостными глазами я стоял перед зеркалом: «У тебя появились первые седые волосы! Ты постепенно стареешь, мой мальчик!» И я отходил от зеркала прочь, внезапно, резко, как сердито рвут лист бумаги.

С тонкими ножницами я снова подхожу к зеркалу, и вижу, как я улыбаюсь украдкой; этого я тоже в себе не знаю. Разве то, что я теперь делаю, не такая же чепуха? С большой тщательностью я пробую срезать седые волосы. Я хочу сделать прожитые годы не прожитыми... зачем это?

Я долго смотрю себе в глаза.

Мои мощные машины, которые я так любил, биение их пульса, темп их работы, который делал меня счастливым... это были фетиши, идолы... Они никогда не делали меня счастливым – только довольным, и этим я тогда довольствовался.