Снова я подкрадываюсь к Фаиме. Она все еще спит, но не так, как я часто наблюдал их, как спят дети, с этой особенной преданностью, этими полностью расслабленными чертами, с этим чувством блаженства. Теперь ее лицо кажется напряженным, как будто бы она внимательно слушала. Осторожно я беру ее в руки и прислоняю свое лицо к ее голове. – Петя..., – шепчет она во сне. Звучит как писк проснувшейся птички. Так она шептала и по ночам, когда я склонялся над ней. Я качаю ее на руках, все же, она продолжает спать беспечно, только ее головка откидывается чуть-чуть назад, как будто я должен поцеловать ее.

- Я уже давно снова здесь... , – шепчу я. Теперь она открывает глаза, так как, все же, она услышала тихий голос.

- Петр..., ах, Петр, мой самый любимый. И глубокий вздох исходит из ее груди. В нем собрана вся долго копившаяся тоска и страх.

Лаская ее руки гладят мою голову. Я долго не могу говорить, лишь снова и снова я должен целовать ее, и она целует меня снова, но не бурно и с изобилием страсти, а как женщина, которая сформировала смысл и цену своей жизни с ясными глазами и большой любовью из собственной душевной силы.

- Я тебе так благодарна за все, что я чувствовала в эти дни. За радость новой встречи, за страх за тебя и тысячи мук, что я могла бы потерять тебя, что ты мог бы умереть, замерзнуть, заблудиться в снежных сугробах – и ты, думал ли ты также обо мне, хоть единственный раз, или много, очень много? Ах, Петруша, ты озорной как всегда, и у тебя теперь снова такие веселые глаза.

- Я пережил что-то очень, очень прекрасное, моя любимая, и теперь я безумно рад видеть тебя снова!

- Ты должен рассказать мне все, пожалуйста, пожалуйста, прямо сейчас, хочешь?

Так я рассказываю Фаиме о том, что испытал, сказку – ветер, черные облака, небо, снежинки, звезды, солнце, они все могли говорить, бежать, они могли быть добрыми, а могли быть и злыми. Она внимательно слушала, как дети слушают сказку, и делала удивленные глаза. Ее левая рука лежала вокруг моей шеи, она наклоняла голову, чтобы не пропустить ни словечка. На своей груди я чувствовал биение ее сердца.

- И теперь Петр очень, очень быстро помоет свою Фаиме и оденет ее, и потом мы вместе выпьем кофе с хрустящими булочками.

- Ну, тогда, быстро, только очень быстро. Мгновенно одежда снята, и она плескается в тазике. Я вытер ее,  делая при этом всяческие странные гримасы. Мы оба смеемся как вырвавшиеся на свободу дети.

Солнечный свет лежал на посуде и белой скатерти. Печь шумела, было приятно тепло. Запах кофе возбуждал аппетит.

Через маленькие холмы и долины мы вдвоем позже пошли к полицейскому зданию.

Кабинет полицейского капитана был полон табачного дыма, когда Фаиме и я вошли. Иван Иванович сидел на углу стола, в середине стояли Лопатин и Кузьмичев. Они, кажется, как раз закончили свой рапорт.

- Скажи-ка, дорогой Крёгер, как мои люди вели себя в течение всех дней? И наблюдали ли они тоже правильно, не спали?

- Знаешь, Иван, эту поездку мне испортили как раз Лопатин и Кузьмичев, причем, основательно. Они ни на мгновение не оставляли меня из виду. Когда я сплю, один стоит рядом со мной, я просыпаюсь, стоит уже другой. Неужели им совсем не нужно спать, нет? Револьвер, кажется, сидит у них тоже довольно свободно, особенно в поездке. Действительно ли это необходимо? Все же, я доказал...

- Смирно! Марш! – капитан внезапно прервал меня. Оба солдата обрадовано выбежали из комнаты.

- Ты мошенник, очень большой мошенник! Он схватил меня за плечо и серьезно посмотрел на меня. – Ты притащил их обоих спящих в свои сани. Они мне все сами рассказали. В следующий раз тебе больше не придется брать их с собой.

На главной улице мы видим, как его превосходительство генерал подходит к нам через огромные сугробы.

- Идите со мной, мы хотим принять их «парад».

Вместе мы идем к лагерю военнопленных, из которого выходят уже первые пленные и быстро выстраиваются в шеренги. Унтер-офицеры появляются перед фронтом, фельдфебель с постоянной толстой маленькой книгой между пуговиц его шинели. Раздаются команды.

- Равняйсь! Смирно!

Фельдфебель рапортует со всеми находящимися в его распоряжении знаниями русского языка. Генерал благосклонно кивает.

Новые команды раздаются, резко, коротко. Шеренги выстраиваются, и пленные идут вдоль главной улицы на питье кофе. Жители Никитино удивляются этому как каждый день.

Я киваю фельдфебелю.

- Пожалуйста, фельдфебель, возьмите с собой необходимые документы, мне нужно с вами обсудить разные дела. Пойдемте в «родной угол», выпьем кофе.

- Слушаюсь, господин Крёгер, сейчас буду там!

На немного минут позже мы подходим за колонной. Генерал, между тем, уже попрощался.

Шинель фельдфебеля безупречно чиста, его шапка сидит точно до миллиметра, пуговицы блестят на солнце, ремни начищены, только на его валенках множество пятен.

- Скажите, дорогой фельдфебель, что случилось с вашими валенками?

- Это просто позор для меня. Этот разгильдяй, ефрейтор Шмитт, берлинец, который нынче цирюльником у этой пани, как ее там, как раз вылил воскресный суп на мои валенки И в воскресенье суп гораздо жирнее чем по будням. Даже сегодня я все еще сержусь из-за этого.

- Ну, идите вперед, мы на месте.

Мужчина большими шагами спешит в начало колонны. Команда останавливает ее, она перестраивается и исчезает в «родном углу».

В углу «родного угла» стоит стол с чистой скатертью, старший официант приближается к нам. Под фартуком я вижу австрийскую форму.

- Целую ручку, милостивая государыня... Имею честь, господин Крёгер, имею честь.

- А, ефрейтор, вы и в Вене тоже работали официантом? – спрашиваю я его.

- Да, в Вене, в Гринцинге, господин Крёгер, – звучит голос с мягким австрийским акцентом.

- В Гринцинге, даже так!?... Тогда принеси нам кайзершмаррн.[4]

- Видите-ли, господин Крёгер, этого у нас как раз и нет, к сожалению.

- Жаль, очень жаль! Тогда нам придется выпить как раз сибирский кофе, – отвечаю я, и сияющий венец удаляется.

Мы сдали наши пальто и садимся за стол, за которым сидят унтер-офицеры. Рядом с нами пылает большая печь. Окна покрытые толстым слоем льда. Немного в стороне, за длинными, отполированными столами сидят товарищи и пьют кофе. Дежурные товарищи-официанты приносят большие керамические кружки. Миски с огромными хлебами путешествуют от одной стороны стола к другой. Я вижу серьезные, но довольные лица, некоторых среди них непрерывно смеются и шутят.

Венец подает нам кофе. Он ставит первую чашку перед Фаиме, рядом с ней маленький кофейник со сливками и деревянную резную сахарницу с маленькой деревянной ложкой. Фаиме берет в свои руки сахарницу и показывает мне вырезанные на ней слова: «In der Heimat gibt’s ein Wiedersehen!» Я перевожу ей – «На родине встретимся снова»!. Она смотрит на меня, улыбаясь.

- Прекрасно... Петруша... очень, очень хорошо, – тихо говорит она.

Неожиданно для меня на столе стоит тарелка с великолепной выпечкой, которая удовлетворила бы и самые изысканные вкусы.

- Откуда это все у вас? – спрашиваю я уроженца Вены.

- Имею честь, для милостивой государыни, позволили себе это принести. И, пожалуйста, я вас очень прошу, маленький знак внимания с моей стороны, с большим почтением... Венец добавляет последнее слово, когда видит строгие глаза фельдфебеля, потом улыбается со всем своим внутренним шармом и смущенно расставляет кофейные чашки сначала передо мной, потом перед своим начальником. Внезапно мне бросается в глаза, что на его правой руки осталось только два пальца.

- Я вас тоже очень сердечно благодарю, – говорю я и кладу ему на руку мою левую руку.

- О, пожалуйста, пожалуйста, я прошу вас, господин Крёгер, это особенная честь для меня. Потом он удаляется от нашего стола.

Когда питье кофе закончено, я раздаю по кругу сигареты, и затем мы все беремся за дела. Первая папка: «Болезни». Кроме нескольких случаев простуды, болезней в лагере нет. Появляется другая папка: «Еда».