Когда Егор уже выполнил боевое задание, белые накрыли цель, начали поливать шрапнелью сопки, занятые партизанами; сразу же появились раненые, и Егор дал команду отступать к коноводам.

А в это время белые открыли стрельбу из пулеметов.

Партизаны один за другим покидали сопки, исчезали в густой, яркой зелени березняка.

Оставшись один, Егор понаблюдал, как цепи семеновской пехоты перешли долину, намереваясь широким охватом атаковать сопки, уже оставленные партизанами, и, закинув пулемет на спину, поспешил следом за своими. Патронов у него осталось три штуки в нагане и два пулеметных диска.

Лавируя между деревьев и заслоняясь рукой от хлеставших по лицу веток, торопливо шагал он вперед, ориентируясь на раскинувшийся внизу поселок, избы которого виднелись в просветах между деревьями. Стрельба позади грохала все глуше и глуше, и вдруг выстрелы захлопали совсем недалеко, впереди.

— Обошли! — ужаснувшись, вслух воскликнул Егор, поняв, что то, чего опасался Маркел, свершилось: белые зашли с тыла.

Бегом кинувшись вперед, он вскоре выбежал на редколесье и под покатым склоном горы увидел широкую долину, которую предстояло перебежать, чтобы добраться до лошадей. В долине, далеко правее, он увидел своих партизан, а слева от себя полусотню белых.

Растянувшись длинной цепочкой, партизаны перебежками спешили к лесу, туда, к березе со сломанной вершиной, к лошадям, реденько (берегли патроны) отстреливались и снова бежали. Белые, развернувшись лавой, шли на них полным галопом.

Понимая, что его товарищам грозит неминуемая гибель, Егор, не разбирая дороги, большими прыжками бросился под гору, наперерез вражеской коннице. Выбежав из лесу, он залег за небольшой пригорок и короткими, меткими очередями начал бить по белякам из пулемета.

Белые сразу же понесли урон: скакавший впереди всадник в синем халате, взмахнув руками и запрокидываясь на спину, повалился с коня. Лошадь второго белогвардейца кувырнулась через голову и, падая, придавила всадника. И еще трех или четырех беляков пулями Егора сорвало с седел; один из них, упав с коня, застрял ногой в стремени, и конь, дико озираясь и брыкая ногами, долго волочил его за собой по полю.

Остальные белогвардейцы повернули обратно. Некоторые из них, спешиваясь на ходу, залегли — используя неровности почвы, открыли по партизанам стрельбу из винтовок; большинство же бросилось наутек.

Теперь партизаны были вне опасности, они уже подбегали к лесной опушке, когда со стороны белых показалась новая лавина их конницы. Расстреляв по атакующим из пулемета последние патроны и видя, что до своих не добраться, далеко, Егор закинул пулемет за спину и бегом пустился обратно, в лесную чащу, и, не добежав, упал, — вражеская пуля хлестнула по ноге.

Уже лежа, перекручивая ногу ремнем повыше раны, снова увидел своих. Двое из них верхами, ведя Егорова Гнедка в поводу, полным галопом мчались на выручку к своему командиру, но белые были намного ближе. Впереди их, с обнаженной шашкой, на резвом сером коне скакал офицер.

Выдернув из пулемета затвор, Егор забросил его далеко в сторону, дважды выстрелил в офицера из нагана и промахнулся. Решив не сдаваться врагам живым, последнюю пулю оставил для себя и, перебросив наган в левую руку, сорвал с пояса гранату. Уже в последнюю минуту увидел, как скачущий на него скуластый харчен размахивает арканом.

— Врешь, гад! Не словишь! — со злобой выкрикнул Егор. Метнув в самую гущу всадников гранату, он вскинул руку с наганом к виску, но в тот же миг почувствовал, как ее арканом прижало к голове, больно сжало горло, затем он грудью и головой ударился об землю и потерял сознание.

Очнувшись, Егор попробовал шевельнуть правой ногой, затем левой и чуть не вскрикнул от острой, пронзившей все тело боли.

«Кость, должно быть, хватило», — подумал он, стискивая зубы, чтобы не застонать, и, открыв глаза, огляделся. Лежал он в переднем углу просторной избы на двух в ряд поставленных скамьях.

Вправо от себя, в кухонной половине избы, увидел большую русскую печь, розовую занавеску над нею, угловой шкаф с посудой, широкую скамью, где стояло ведро и покрытая белой тряпкой квашня, стол и сидящую за ним пожилую женщину. В ситцевом, полинявшем сарафане и белом платке, она, проворно работая иглой, чинила мужскую рубаху.

По солнечным полоскам на полу Егор определил, что время подходит к полудню. Оглядев себя, убедился, что раненая нога забинтована, значит, и тут нашелся добрый человек, перевязал. Затем перевел взгляд на заднюю половину избы и около двери, открытой в полутемные сени, увидел рыжебородого человека в гимнастерке с погонами, в казачьей фуражке с кокардой и с винтовкой.

«Забрали-таки живого», — тоскливо подумал Егор и при этом отчетливо вспомнил события минувшей ночи, сегодняшние бои, широкую долину, бегущих к нему на выручку партизан и размахивающего арканом харчена.

Томила жажда. Он снова взглянул на рыжебородого караульного, тот сидел на табуретке, дремал, зажав между колен винтовку.

— Слушай… станишник… — медленно, с расстановками заговорил Егор, — дай… воды.

Рыжебородый молча сонными глазами поглядел на пленника и, что-то буркнув себе под нос, отвернулся.

«Ах ты гад ползучий, — со злобой подумал про него Егор, — доброволец, наверно, дружинник… сволочь, жалко, что не попал ты мне сегодня под руку».

Закрыв глаза, попытался заснуть и снова открыл их, почувствовав прикосновение руки. Женщина в ситцевом сарафане стояла рядом и протягивала ему полный ковш квасу.

— Ишь разжалилась, — прохрипел рыжебородый. — Вот доложу есаулу, так он тебе…

Егор жадно припал губами к ковшу.

— Спасибо, мамаша, большое спасибо, — проговорил он и, откинувшись на изголовье, встретился с нею взглядом. Женщина быстро отвернулась, приложив конец платка к глазам.

Время перевалило за полдень, рыжебородого сменил молодой, безусый казак. По его детски наивному взгляду и по погонам, Пришитым прямо к домашней сатиновой рубахе, Егор определил, что парень этот совсем недавно от сохи, новичок. Вероятно, поэтому отнесся он к арестованному более человечно, позволил домохозяйке перебинтовать раненую ногу пленника и накормить его.

Гречневая каша с молоком и большая краюха ржаного хлеба показались Егору необыкновенно вкусными, и, наевшись, он не знал, как благодарить добросердечную женщину. После еды почувствовал себя лучше. Захотелось выяснить обстановку, поговорить с молодым, простодушным на вид охранником.

— Давно в дружине, станишник? — уже окрепшим голосом спросил он парня.

— Кто, я-то? Нет, недавно.

— Мобилизованный?

— Ага.

— Слушай, когда меня забрали, из наших убили кого или нет?

— Нет, ушли. Коня под одним свалили, а он на заводного вскочил и смылся.

— Та-ак, — повеселел Егор. — Ваших, должно быть, много тут.

— Порядочно! Сотня дружины Четырнадцатого полка, все больше нашей Красноярской станицы. Барановцев, кажись, сотня да еще две сотни этих, э-э, как их… — И, очевидно вспомнив, что разговаривать с арестованными не разрешается, переменил тон: — А ты, паря, тово, помалкивай лучше, мне разговаривать с тобой не полагается! Понятно?

— А ты, брат, герой, — невольно улыбнулся Егор. — Ну что ж, не разговаривай, а вот чем сердиться-то, дал бы закурить.

Парень хотел что-то сказать и уже сунул руку в карман за кисетом, но в это время, звякнув о порог шашкой, в избу вошел высокий черный есаул, и Егор признал в нем того самого офицера, в которого стрелял он из нагана.

— Ну как, ожил? — в упор глядя на пленника, спросил офицер.

Егор промолчал.

— Ты что, оглох?! Или отвечать не хочешь? — Офицер ногой придвинул к раненому табуретку, сел и, вынув из кармана кожаный портсигар, открыл его, протянул Егору: — Закуривай, не хочешь? Не надо. Так вот что… — Чиркнув спичкой, офицер закурил и после двух коротких затяжек продолжал: — Слушай внимательно. Это я забрал тебя в плен сегодня и запомни: кабы не я, капут бы тебе, мои ребята шутить не любят. А я, хоть и продался ты жидам и наших много поранил, не дал тебя убить.