Нюра тормошила Ирину, трещала, как синица, но из глаз ее, как угли из-под золы, высвечивались какие-то лихорадочные блуждающие мысли. Ирина заметила это.

— Что-нибудь случилось?

Нюра порывисто схватила ее за руку, затащила в темный класс и уткнулась в Иринину грудь. Мокро зашмыгала носом. И все рассказала.

Потом они ездили по поселку, ездили на ближние зимовки и говорили, говорили, часто о таком, чего, быть может, не следовало бы говорить при пожилом необщительном шофере.

А перед обедом Сапар Утегенов сказал:

— Надо съездить к Пустобаевым. Осип Сергеевич приходил — Георгий тяжело заболел.

Нюра едва не выронила урну. Лицо ее стало жарче кумача, которым был обтянут деревянный осургученный ящичек.

— Поедем, — сказала Ирина. — Я медикаменты захвачу...

В пустобаевском подворье их встретила Петровна, задававшая сено скотине. Ирина опять отметила на ее лице неразгаданную скорбь. Она, эта скорбь, пряталась, казалось, под тонкими и прозрачными, как у птицы, веками. И вообще эта высокая плоскогрудая женщина была словно бы навек напуганная — не то богом, не то лихим на слово мужем. Немногие в Забродном знали, что Осип Сергеевич частенько изводил ее попреками, дескать, я тебя человеком сделал, из эксплуататорских классов вытащил, я не дал тебя на Соловки увезти, и прочее, и прочее. Действительно, конюх богатейшего степного кулака Сластина женился на его дочери за неделю до раскулачивания. Красотой Ариша не славилась, а приданое имела самое роскошное, завидное приданое. Сластина сослали, а почти весь его капиталец перешел в надежные руки пролетария Пустобаева. И если другие пухли от голода в памятном тридцать третьем, то Осип Сергеевич с полным желудком кончал ветеринарную школу. Однако достаток, полученный вместе с Аришей, не мешал ему попрекать ее, если она осмеливалась хоть малость перечить мужу. Втихомолку Ариша с полным основанием полагала, что он заел ее век. Сначала бунтовала, а потом сдалась, притукалась. Теперь все свои мысли отдавала богу, всю свою заботу и ласку — сыну Горыньке...

Не зная, с чего начать разговор, Нюра взглянула на тучную рябую корову, стоявшую в загородке перед набитыми сеном яслями.

— Корова у вас, тетя Ариша, хорошая, у нас на ферме нет таких.

Маленькое лицо Петровны ожило в довольной улыбке.

— Какая она там корова! Съёму совсем никакого не дает, молоко — гольная вода.

Нюра вздохнула:

— Они ведь у нас позапрошлогоднюю солому едят, оттого и тощие, аж светятся. Георгий... дома? Что с ним? — Лицо у Нюры доверчивое, глаза незащищенные, в них любой прочтет то, что она думает. Сейчас она думала, конечно, о Георгии, о том, как они встретятся. И Нюра страшилась этой встречи.

Петровна завязывала концы платка на тонкой шее, объясняла:

— Пришел с дежурства, чисто пьяный. И сна, и хлеба, доченьки, лишился, ничего, говорит, на дух не надо. Я так считаю: сглазил кто-то.

Ирина первая вошла в избу со своим крохотным чемоданчиком-балеткой. В другом месте другому человеку она попыталась бы объяснить смехотворность такого объяснения Горкиной хвори, а тут, на пустобаевском подворье, ей все было против души. Она ненавидела даже дорожку в рыхлом снегу — по ней ходил Осип Сергеевич!

— Ничего у меня не болит! — сказал Горка и выразительно шевельнул верхней губой. Он лежал на койке, скрестив пальцы рук под головой, смотрел в одну точку низкого потолка. — Слабость. Пройдет.

Проголосовал быстро: не глянув в бюллетени, сложил их вдвое и сунул в урну. Ирина понимающе покосилась на Нюру и направилась к выходу. Нюра побежала за ней, но внезапно вернулась, присела на краешек койки. Горка увидел прямо перед собой Нюрино круглое лицо с подкрашенными бровками. Прежде ему всегда казалось: Нюре — что смеяться, что плакать, — все одно. И на то, и на другое она готова в любую секунду. В устьях маленьких глаз копились слезы и сейчас. Но теперь ее слезы были для него больнее пыток. Губа у него дернулась, он проглотил комок в горле. Сдаваться не хотел.

— Ты же пошутил, Жорик? Ты ж не всерьез в попы?.. Скажи, Жора. Я никому-никому об этом... И билет я тебе принесла. Вот он, возьми...

Он взял его, сунул под подушку.

— Ты говорила, при нашей с тобой жизни комсомолу три ордена Ленина дали. Я об этом со школы знаю. Вот только не знаю, какие блага получили те, кто эти ордена заработал. Марат Николаевич осваивал целину, а что он имеет?

— Жора, это же ужас, что ты говоришь! — Нюра прижала ладони к горячим щекам. — Это же, это же то самое корытное счастьице, о котором... о котором мы после выпускного...

— А в чем истинное счастье? — Горкины губы растянула кривая ухмылка. — Читать лозунги Заколова? Не поселок, а сплошной агитпункт. Не лозунги, а бытие определяет сознание...

— Это же ужас, это ужасно, Георгий! Да ведь мы всем поселком за них будем... Неужели ты не веришь ни в какие идеалы... И вообще!..

Нюра не плакала, видно, она становилась взрослее. Взяла под мышку урну и, не взглянув больше на Горку, быстро-быстро посеменила к двери.

— Аня!

Изменившийся голос Горки остановил девушку у порога. Она повернула голову. Георгий очень ровно сидел на койке, опустив ноги в носках на домотканый коврик.

— Аннушка... Как же дальше? Неужели ты... не любишь больше? Совсем?

Нюрины щеки зацвели шиповным цветом. Но брови свела к переносице:

— Ну-ну, знаешь ли, Георгий!..

— Ты, Ань, не очень, знаешь, на меня... Ты дай мне подумать. У меня в голове сейчас... Не торопи, ладно, Ань?

Она ничего не сказала. Ушла.

Утегенов обещал заехать за Андреем на ранней зорьке, чтобы по морозцу проскочить в Приречный. Ветлановы сидели в горнице, ждали. За ночь было переговорено все, и старшие молчали. А проснувшаяся Варя таращила со своей койки бедовые глазенки и донимала брата вопросами:

— Андрюшк, тебя исключат из комсомола?

— Нет. Я еще не вышел из комсомольского возраста.

— А один мальчишка из девятого класса говорит: во весь дух выметут. Я ему сказала, что он болтун-баба и облила водой из кружки.

— А он тебя за косы!

— Прям! Я удрала.

Иван Маркелыч и Андрей засмеялись, а Елена Степановна шумнула на нее:

— Подбери одеяло, что оно у тебя пасется на полу! Уж такая дотошная, беда просто.

Свет автомобильных фар ослепил окна и погас.

Все поднялись. Степановна коснулась руки сына.

— Смотри, не больно-то на рожон лезь.

— Ну и спуску не давай!

— Не настраивай ты, Ваня, мальчишку, кому это нужно?

— Всем нужно.

На дворе морозило. После вчерашней оттепели старая верба у калитки заиндевела и стояла, как в оренбургской шали. А под ногами хрустел пересохший на морозе ледок луж.

Андрей поздоровался с Утегеновым, сидевшим в кабине грузовика, и прыгнул в кузов. Здесь было человек пять-шесть юношей и девушек. Были среди них Коля Запрометов и его рыжий одноклассник Какляев. В правом углу, сжавшись, сидела Нюра Буянкина. Маленький детский подбородок спрятала в воротник пальто. Она не была похожа на ту, которую Андрей знал с детсадовских лет. Та всегда будто полный рот смеху держала, ее щечки раздувались, и в любое мгновение она могла брызнуть этим смехом... Никто не знал, что произошло у нее с Горкой, а Ирине она запретила говорить об этом. Нюра еще надеялась, что ее Георгий образумится, он должен, обязан образумиться. «Неужели она слышала о планах Горки?» — забеспокоился Андрей, вглядываясь в ее лицо.

Машина тронулась, но Андрей тут же затарабанил кулаками по верху кабины. Шофер затормозил.

— В чем дело?

— Минуточку. Нюра, вылазь! — Не вдаваясь в подробности, Андрей подцепил ее под мышки и моментально перенес через борт, опустил на землю. — Сапар Утегенович, уступите место девушке.

Нюра шумно запротестовала, пыталась забраться в кузов, но Андрей не пустил.

Сопя и срываясь с обледенелого баллона, Утегенов полез в кузов. Его подхватили, дали место на скамейке у кабины. Поехали. Разговор, словно сырые дрова, долго гаснул после первых же фраз. К нему не располагала злая молчаливость механика.