— А не говорил ли ваш отец: зло, задуманное против чужого теленка, отзовется на своем быке? И я больше не хочу с вами разговаривать...
Она убежала в коридор. Налетела там на Марата Лаврушина. Он схватил ее за круглые крепкие плечики.
— Куда, Анночка?
— Домой. Пустите.
— Строгость красит девушку. — Он понял, что хохотушка Нюра не в настроении. Попросил сдержанно: — Подожди меня, вместе пойдем.
Погода на дворе изменилась. Потянуло холодом. На дальних барханах елозило, как будара на мели, низкое тучевое небо.
Марат, взял Нюру под руку, пошел рядом — шаг в шаг. Он о чем-то думал. Потом вдруг сказал:
— Сегодня мне монету подарили. Серебряный дукат. Ему триста пятьдесят лет. — Усмехнулся: — Человеческая жизнь изнашивается, как подметка. А вот монета живет. И почему? Да потому, что даже в нее человек вложил частицу своей жизни, вложил тепло своих рук. Иначе и нельзя. Иначе — жизнь остановится. Человек обязан оставлять после себя след. — Помолчал. — У тебя настроение плохое? У меня, скажу тебе, тоже кислое. Погибли мои растения, посев опытный.
— Что вы говорите! — Нюра мгновенно забыла о своем. — Это же ужасно.
— Ну, допустим, не ужасно, а все-таки неприятно, конечно. Видимо, питательный раствор переобогатил. Впрочем, точно пока не знаю.
— Что же теперь делать?
— Начинать, как говорится, сызна.
Нюра повернулась, чтобы увидеть лицо агронома, но было темно. Только по интонации голоса можно было догадываться, что у Марата на душе кошки скребли. Да еще как, наверное, скребли!
Под ногами чавкал влажный снег.
«Где сейчас Георгий! Спит, конечно. Электростанция уже не работает».
Дошли до Нюриного дома. Марат словно бы слушал ее мысли.
— Ты знаешь Георгия с детства? Он для меня — загадка.
— Он говорит, что ради Андреевой пользы написал так. Говорит, как комсомолец — не мог кривить душой.
— Даже не в этом суть. Всяк хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Но у Георгия это получается чересчур выпукло. Не верится, мне, что не знал он о браконьерстве отца.
— Но это же не доказано!
— Ты согласна, что браконьерничали Ирина и Андрей? Молчишь? Значит, не согласна... А уже с передачей Георгием подслушанного разговора совсем некрасиво получилось. Кому от этого польза?! Я было Ирину обвинил. — Голос Марата потеплел, стал мягче. — Душа у нее большая. И главное, Ирина не равнодушная. Я ненавижу равнодушных... А она не такая...
Нюра с необыкновенной прозорливостью угадала: да ведь ему нравится Иринка! Ей даже смеяться захотелось от радости за подружку: надо ведь, повезло Иринушке, сам Марат Николаевич... И Нюра затараторила, захлебнулась словами. По простоте душевной она ничего не могла держать в себе.
— Вам Иринка нравится? Вы ее любите?
Весенняя темная ночь, настойчивое поклевывание капели, непосредственность Нюрочки — все настраивало на интимный доверительный лад. Бывают даже у сдержанных, очень трезвых людей минуты, когда хочется открыться во всем. Собственно, в чем — во всем? Когда оно началось? Наверное, тогда, в лугах, под дождем...
А стоит ли открываться? Ирина, возможно, ни о чем и не догадывается... Завтра весь Забродный знать будет, если Нюра «по секрету» с кем-нибудь поделится. Тут такие порядки! Только попадись на язык... Вчера зашел к Савичеву в кабинет, а у него Ульяна Заколова. Оба красные, злые. Она сидела на стуле, а он стоял за своим столом и при каждом слове подавался к Ульяне горбоносым лицом, словно собирался боднуть ее.
— Где? Когда? С кем? Сама видела?.. Кто у ног стоял? Ну?! А если на тебя вот так же? А если, прости, тебя по-всякому?.. Подло живем! — Савичев грохнул кулаком по настольному стеклу, и оно треснуло белыми зигзагами. Повернулся к Лаврушину: — Надо Заколову Ульяну товарищеским судом, в клубе, при всем народе... Пора кончать с идиотизмом старой деревни. Сплетни, карты, пьянки — это же... Будто других дел нет у людей! Будто клуба нет, будто артисты не приезжают... Иди, Заколова! Да смотри мне — наступим на язык... Ч-черт знает!..
— Это же невозможно, Марат Николаевич! Вы так и не ответили мне... Ой, если б Иринка знала!
— Что тогда? — Марат непроизвольно насторожился.
— Ой, так она же, по-моему, неравнодушна... Нет, вы ее любите, вам она нравится?!
Марат круто повернул разговор:
— Звонили из комитета комсомола производственного управления. В следующую среду вас с Андреем собираются заслушать. Готовьтесь.
— Зря, Марат Николаевич! Разве Андрюшка неправильно поступил?
— По крайней мере — честно. Что ж, будем доказывать. Ведь исключить из комсомола — это нелепо. А вопрос ставится именно так.
— Я завтра зачеркну фамилию Грачева.
— Тебя никто не лишает твоего права. Вообще-то скажу — завтрашние выборы наделают переполоха. Думаю, что и меня вызовут в партком... Слышишь, петухи кричат? Вторые или третьи?.. А Георгий мне все-таки не нравится. — Марат хотел рассказать о стычке Андрея и Горки на кладбище, но передумал. Прощаясь, опять повторил: — Не нравится. Как чемодан с двойным дном. Ты уж извини, Аня, но...
Шорох его шагов затерялся в сырой мартовской темноте.
Нюра не спешила войти в избу. Спать не хотелось. На сердце — смута. В голых гибких ветвях клена прошелестел ветер — словно знаменосцы прошли...
Неужели у Георгия двойная душа? Неужели прав Марат Николаевич? Неужели она ослепла?
И почти побежала к ферме. Вспомнила: сегодня Георгий должен дежурить в коровнике. Себя убеждала, что надо Чернавку навестить — отелиться должна, а на самом деле гнала ее тревога за Жорку, за любовь свою. Завтра у нее хлопотный день, а с Георгием надо поговорить открыто. Так лучше сейчас, все равно спать уже некогда!
Врезная маленькая дверь в двустворчатых воротах открылась бесшумно. В помещении пахло коровьим дыханием, молоком и прелью старой соломы. Через щели дощатой перегородки, делившей коровник, надвое, просачивался свет. Нюра знала: там в углу свалено сено, а на столбе висит фонарь. Все дежурные любили коротать ночь на этом сене. Очевидно, там был и Жора.
Мелкими неслышными шагами посеменила к середине коровника. И чем ближе подходила к перегородке, тем явственнее чудилось ей какое-то бормотание. Сначала она подумала, что это Горка во сне так витиевато храпит, но, приостановившись, услышала певучие нечленораздельные монологи, сменявшиеся быстрым речитативом. «Роль, что ли, учит? — удивилась Нюра. — Он ее вроде и так хорошо знает. Да и до Первомая еще целых полтора месяца». Подошла ближе.
— Слава тебе, боже наш, сла-ава тебе-е!..
Нюру опалила страшная догадка. Она выкралась из-за перегородки.
— Георгий!
Он по-заячьи подпрыгнул на копне, неизвестно зачем стал закапывать толстую небольшую книжку в сено, не спуская с Нюры расширенных чумных глаз. Она шлепнулась рядом, вырвала книгу. Поднялась.
— Молитвенник?!
Горка бестолково хватался за ее руки, которые Нюра прятала за спиной.
— Д-дай! Дай сюда, отдай!..
Она отступила в тень.
— Не подходи! Не касайся меня!
Он остановился. Словно приговоренный к казни, опустил голову, длинные руки, как тряпичные, повисли вдоль тела. Шапка валялась на сене. Обнаженный костистый лоб блестел от холодной испарины.
— В попы готовишься? — Из Нюриных глаз, словно по заказу, хлынули слезы. — А я-то... я-то дура... Думала, он шутит... «Я поп, ты — попадья. Эх и заживем!»... Думала, шутит... Так это правда?! — она подступила к нему со сжатыми кулачками. — Правда это?
Горка шумно выдохнул и зажмурился, точно с кручи собирался прыгнуть. Он решил выложить все.
— Н-ну, а если правда, тогда что?! — И сорвался на истерический базарный крик: — Ты вечно будешь возле коров?! Я вечно должен навоз чистить?! Вечно, да?! А годы летят, а жизнь проходит!
У Нюры слезы давно высохли. Она судорожно сжимала молитвенник и не сводила с Горки глаз. Она представляла его в длинной поповской рясе, с жиденькой бородкой и женскими волосами до плеч. Мерзко! Ужасно!.. А он кричал, ломался в бешеной жестикуляции. Потом вдруг согнулся, схватил ее за локти, перешел на горячий, умоляющий шепот: