Пустобаев угодливо посмотрел на Ирину:

— Х-хе! Как в небе звезд, как звезд в небушке ясном. — Пустобаев снял бинокль и засунул его в кожаный футляр — теперь он ни к чему. — Только уж вы поглядывайте по сторонам, чтоб никто... Сейчас мы... Дай-ка, Андрюша, багорчик...

Андрей не сдвинулся с места. Он смотрел в затылок нагнувшегося к багровищу Пустобаева. Так вот и тянет человек — тихой сапой. И считается отличным ветфельдшером, скромнейшим работягой. Вчера написал гнусный донос на товарища. Сегодня с пешней пришел на речной лед. А завтра Родину предаст, если ему это выгодным покажется. Такие к любой власти приживаются, наверное, при любом строе умеют быть отличными работягами, покорливыми слугами.

Позавчера был на Койбогаре, жаловался на радикулит, собирался за растиранием идти к Ирине. А нынче ему и радикулит не помеха, прямо настоящий десантник в халате и с огромным полевым биноклем на груди. Даже шапка на голове — и та армейская, со свежим пятнышком от звезды, видимо, на руках купил по дешевке, у демобилизованного. Он и вообще-то любил армейскую форму, с гимнастеркой и галифе никогда не расставался, а подпоясывался широким ремнем. Ремень и сейчас туго стянул под халатом полушубок на жердевидной фигуре.

Восемнадцать лет рядом, черт возьми! Вот он каков, двухорловый пятак.

— Разогнитесь, дядя Ося, а то радикулит доймет! Для составления акта нам, по-моему, и одного осетра хватит. Правда, Ирина?

Она непонимающе махнула ресницами на Андрея, на Пустобаева:

— Разве это... запрещено?

— Еще как! Я вам потом объясню, Ирина Васильевна.

— Т-тэк! — произнес Пустобаев, обивая с овчинных голиц ледяшки и завороженно глядя на блескучее острие багра. — Т-тэк, значит...

Над ними нависал угрюмый, полнеба закрывающий яр, на его отвесных глинистых боках не задерживался снег, и эта черная ночная оголенность нагнетала мрачную тишину. Даже собаки перестали лаять в Забродном — то ли спали, то ли прислушивались к шелесту редкого задумчивого снегопада. А может быть, своим десятым собачьим чувством улавливали, что под дальним Багренным яром сейчас должно произойти нечто необычное.

Понимали это и сами участники события на уральном льду, исколупанном преступной рукой. Падающие снежинки, как белая сетка, отделили их, но не мешали сторожко следить за каждым движением друг друга.

— Акт, говоришь, Андрюшенька?

— Акт, Осип Сергеевич. Забирайте в мешок осетра и идемте к Мартемьяну Евстигнеевичу. Знаете, наверное, что ему удостоверение общественного рыбинспектора выдали? Вот к нему и пойдем. И не цепляйтесь вы глазами за этот багор, не выйдет. Я сам его понесу, дядя Ося.

Пустобаев сварился, обмяк. Как нашкодивший школяр, он начал канючить, упрашивать, чтоб не поднимали шуму, он, дескать, впервой на такое недоброе дело рискнул, и то лишь потому, что жена Ариша болеет, — ты же, Андрюшка, знаешь! — язва желудка у нее, хотел поддержать малость. А осетра они могут взять себе, в нем икрицы черной с полведра будет, только уж его, Пустобаева, пусть отпустят с богом, не срамят седину стариковскую перед миром. Всем святым клянется, ша, крест на такие штуки.

Андрей посмотрел на Ирину. Она брезгливо отвернулась и заскользила к поселку. Андрей по-своему перевел ее молчаливый ответ:

— Блудлив как кот, труслив — как заяц! Улавливаете? Случай тяжелый, но не смертельный.

От такой дерзости в глубоких глазных впадинах Пустобаева пыхнуло огнем, но Осип Сергеевич сдержался, сказал с вынужденным смирением:

— Воля ваша, дети. Но... помни, Андрей, что я сказал...

Андрей подхватил под мышку белое, наполированное голицами (не «впервой», похоже, пользовались им!) багровище и вдоль вогнутого белого русла Урала побежал догонять Ирину.

Вот и остался один, снова один. Не слышно ни их голосов, ни дробного, частого перестука лыжных палок. Гуще, сильнее идет снег. Завтра здесь не сыщешь никаких следов — Осип Сергеевич знал, в какую пору ехать к Багренному яру.

Один... Да мертвый осетр с развороченным боком.. Один... Большие валенки в клеенных из авторезины галошах словно пристыли ко льду — до того вдруг отяжелели, непослушными стали ноги... А какая пешня была! Таких теперь не бывает, не пешня — игрушка, с ней еще дед на багренье ходил. И как он, Осип, маху дал, не надел ременный темляк на руку? Побыстрее хотелось, побыстрее... Такой пешни лишился! И багор этот ветлановский выродок упер. Ну, багор — чепуха, багор теперешний, в своей кузнице в войну выковал, а вот пешня...

Что же делать? Затягиваются ледком, покрываются белой снежной кашкой проруби. Сколько бы из этих лунок осетра вычерпал! Спроворил бы его в город — деньги рекой в кошель: кило рыбы — трешница, кило икры — червонец. Ходовой товар, золотой, нержавеющий! Недаром старые казаки и поныне об Урале поют, величают: «Эх, Яикушка, сын Горыныч, золотое донышко, серебряны краешки...» Красная-то дном идет, а бель прочая — берегом. Жизненно сложены слова.

Что же делать? Что делать, если эти сопляки обскажут все Мартемьяшке Тарабанову? Не упусти пешню — приложил бы ее к ветлановскому темечку, да, приложил — и квиты. За ним и сучку его — плывите парочкой до самого Гурьев-городка! Ни дождь вас не обхлещет, ни вьюга не изымет — надежная покрышечка над головой, ледяная, кованая... Не скажет! Ни в жизнь не скажет Андрей, побоится, объяснил ведь ясно ему, да, ясно объяснил... А она? Черти их принесли сюда, за пять верст. Молодежь пошла, пса ей в печенку!..

С черной тоской оглядел Пустобаев набитые им лунки и, тяжело оторвав ноги от льда, сунул осетра в мешок. Инстинктивно взялся за бинокль, чтобы обозреть забураненную окрестность, и выругался. Пошагал в противоположную от поселка сторону, там берег пониже. Цепляясь свободной рукой за кусты тальника и жимолости, он выбрался наверх. По своим обмельчавшим следам пошел к зарослям терновника, в них он оставил лошадь с розвальнями, полными мягкого пахучего сена, под сеном можно было многонько увезти краснорыбицы. Не судьба! Вся надежда на то, что зима еще впереди, а у зимы — несть числа буранным ночам, погуще, покруче, чем эта.

Слабо различимый след попетлял в кустарнике и уперся в непроходимую чащу колючего терновника. А здесь — никого! Ни коня, ни розвальней. Притрушенные буранцем следы есть, а остальное как в тартарары провалилось.

«Угнали! Угнали, подлецы! — Кто «угнали», кто — «подлецы», Осип Сергеевич и сам не мог бы объяснить, но бегал он по кустам, искал и все подскуливал: — Как есть, угнали, заразыньки! Угнали!..» И столь же внезапно остановился, вспомнив, что, во-первых, коня он не привязал, а во-вторых, не кинул ему сена. Забыл! Чисто память загородило. И все из-за спешки. А теперь, шутка сказать, пять километров иноходить на своих выворотнях, и это после дюжины лунок, пробитых в полуметровом льду

И что за напасти валятся на него! Они валятся в последнее время, как подгнившие сохи. Позавчера после бани лег было в постель, да вспомнил, что выпросил в амбулатории растирание от радикулита, крикнул жене в кухню: «Арришенька! Там в бутылёчке растирание, на окне, принеси-ка!» Растерся впотьмах, хорошо растерся, к утру сразу полегчало. А утром тихоня Горынька чуть не окочурился от хохота, первым увидев его с фиолетовыми руками и в фиолетовых кальсонах Надо же, сам внес пузырек в горницу, а велел принести из кухни. И натерся чернилами. И главное ведь полегчало! Вот что удивительно.

А давеча, перед тем как ехать к Багренному яру схватил с подоконника (опять же впопыхах, в спешке!) какой-то пустой кулек, намереваясь справить нужду по дороге, да потом и пришлось все дело снегом оттирать и весь рейс-порожняк грунить за санями. Кулек, похоже, из-под молотого перца оказался.

А тут эти двое!.. И конь убежал!.. Не верил Осип Сергеевич ни в бога, ни в черта, но сейчас, волоча ноги по плохо наезженному зимнику, он начинал страшиться будущего. Ему казалось, что оно несло ему возмездие.

Давно Пустобаев стал бояться темных переулков, вечерами далеко обходил углы домов на перекрестках, и вообще покой он потерял полностью, хотя виду старался не показывать. И если первое время Осип Сергеевич еще питал надежду, что Тарабанов не знает, кто его «упек», то однажды Мартемьян Евстигнеевич и эту иллюзию рассеял. Порядком подвыпивши, он остановил его и без околичностей заявил: