— Сейчас догоню! — и передал ему повод своего коня.
Как ни закрывался Андрей варежками и воротником, злые жесткие снежинки, как осы, проникали в щели, жалили, секли щеки. Шел почти наугад, потому что в глазах была резь, они слезились, как от ядовитого дыма. Кое-как добрел до трактора, скособоченного, будто прилегшего на левую гусеницу отдохнуть. Василь топтался рядом и, видно, ругался на чем свет стоит.
— Что-о?!
— Колодезь, туды его!..
Трактор влетел гусеницей в старый, полузаваленный колодец. Вытащить его своими силами? Вряд ли! Надо перекидать гору снега и полгоры земли, чтобы висящая левая гусеница могла зацепиться за грунт, помочь правой вытолкнуть машину, легшую на краю ямы, спереди — радиатором, а сзади — прицепной серьгой.
— Лопата есть?
— Е!
— А лом?
— Лома черт мае!
Андрей не знал, как поступить: остаться ли с Василем или догонять Базыла с отарой? Прикинул: у Василя работающий горячий трактор, у него сено на возу, а у старого чабана — ничего, кроме необъятной воющей степи да полуживых валухов. И медлить нельзя: через минуту-другую вряд ли сыщешь Базыла в осатаневшей ночи.
— Ты давай здесь... В случае чего — к дороге прорывайся. Скажешь, мы...
— Ладно, Андрюха! Я зараз копать почну!..
У Андрея дрогнуло внутри: чем черт не шутит! Всякое может случиться в непроглядной метельной ночи. Нашел руку Василя, тряхнул крепко, по-мужски:
— Держись, друг! И... не обижайся!
— Та я й не обижаюсь... И ты, друже, держись! Я зараз откопаю — и на шлях! Народ пидниму...
Глянул Василь, а товарища — как не бывало. То ли косматый вихрь метнулся в сторону, то ли это Андрей нырнул в снежную лавину...
Да, Андрей нырнул, и единственным ориентиром ему был свет тракторных фар, усердно затираемый космами вьюги Только на него невозможно смотреть: от бьющего снега слепило глаза, веки тяжелели от наледи на ресницах Андрей бежал туда, куда гнал его ветер. Уже должна бы быть отара, должен быть дядя Базыл, но кругом — гудящая темень. Пытался кричать — и сам не слышал собственного голоса. Бежать не мог — шел. Что было в валенках — не мог понять, кажется, и носки, и портянки мокры, сбились и немилосердно трут ноги. Надо переобуться, иначе...
Он сел на подогнутую ногу, с другой принялся стаскивать обледенелый, скользкий валенок. Оказывается, это не так просто, это — равносильно подвигу, переобуться в сугробе, на сумасшедшем ветру, который нашвыривает в обувь, в портянки еще больше снегу, чем там было до этого. И все же — поправил носки, перемотал портянки, сухим краем к пальцам, к подошве. Сразу почувствовал, что ногам стало легче, свободнее. Но как подняться из сугроба, если ни ноги, ни руки не слушаются, если не желают ни сгибаться, ни разгибаться?
«Посмотрел бы на вас, Ветланов, один человек! К примеру, Юрий Алексеевич или... Граня...» Андрей вскинул тело на ноги, и словно бы воскрес — в мускулы влилась былая бодрость... Где же искать отару? Снова кричал, заранее зная бесполезность этого крика. Снова побежал. Споткнулся, упал, с головой окунувшись в снег. Через что же? Округлое и еще.... теплое. Валух! Поднял его тяжелую безвольную голову — кончается. Стоило ли уходить с неуютного, с полуголодным пайком Койбогара, чтобы вот здесь, в безвестном месте...
Еще несколько шагов — снова подыхающий валух. Значит, он, Андрей, шел правильно, но в груди у него вдруг стало пусто. Оттого, что сердце сжалось. Толчки его были редкими и болезненными, они с трудом рвали спазмы, схватившие горло. Эх, дядя Базыл! Вся твоя забота, весь труд...
Андрей удрученно брел по ветру — где-то совсем близко его родной, его обессилевший дядя Базыл. Он не покидает отару, он еще на что-то надеется. Надеялся и Андрей. Надеялся, что все-таки встретится им лощина или, в крайнем случае, обыкновенный степной мар, шихан, по-местному. Даже за этим шиханом можно будет упрятать отару.
Попытался рассмотреть стрелки на слабо светящемся циферблате. Глаза резало, заволакивало слезой. Мельчайшая снежная пыль завихривалась перед лицом. Хоть бы луна выглянула! Неужели еще только восемь вечера? А кажется, что прошла вечность. Впереди — длиннющая зимняя ночь. И какая ночь!
Андрей вновь побежал, рискуя вывихнуть ноги в окрепшем, но не выдерживающем его тяжести насте. Он гулко проваливался под ногами, и они выше колен утопали в рыхлом рассыпчатом снегу.
Наконец-то! Темное, сбившееся в кучу пятно. Движется еле-еле. И лошади, бредущие за человеком, как привидения. Дядя Базыл не садится верхом. Он знает, что лошади измучены еще больше, чем люди, щетки их ног порезаны острыми, как стекло, краями проваливающегося наста. Сколько сейчас в отаре? Семьсот? Шестьсот? Сколько холмиков осталось позади?
Андрей взял Базыла под руку. И чабан тут же покачнулся и сел в снег. Видно, до этого его поддерживало лишь чувство ответственности, долга, а ощутив рядом локоть Андрея, он сдался собственному бессилию. Андрей хотел поднять его, но Базыл покрутил головой:
— Не надо, совсем кончался сила...
— На лошадь!..
— Пробовал, никак нога не достает... Плохо, Андрейка...
Андрей придержал лошадь и, подхватив Базыла, кое-как впихнул его в седло: у самого, оказывается, сила еще была. Тренировки, закалка. Иначе был бы таким же вот, как Базыл, размочаленным и немощным. Если уж старый степняк выбился из сил, то, значит, очень трудным был путь. А каким он будет дальше?.. Падали и не поднимались валухи — один... второй... пятый... Двух Андрей взгромоздил на свободную лошадь, притянул волосяным арканом. Всех разве подберешь? А они падают, падают...
Это казалось чудом, в это уже не верилось: отара потекла вниз, в невидимую лощину или речку. Здесь тише! Хрустят камыши под ногами. Остановилась отара. Ей бы сейчас сбиться в кучу, дышать друг другу в копытца, но их не держат ноги. В кучу сбились самые сильные, может, сто, а может, полтораста. Остальные легли в снег, вытянув по нему горбоносые морды.
Сполз с коня Базыл. Он отдохнул и теперь вместе с Андреем тормошил, поднимал на ноги безразличных ко всему валухов.
А ночь шла медленно, она не шла, она ползла... И не утихала вьюга. Она заносила обледенелых валухов, хоронила на льду неведомой речушки. Всех разве поднимешь, разве спасешь? Валухов семьсот, а рук — только четыре, изможденных, истертых влажными от растаявшего в них снега варежками.
Поставили лошадей рядом, спрятались за ними от шквалистых налетов вьюги. Садиться нельзя. Сядешь — не поднимешься, заснешь навеки. А Базыла тянет прилечь в мягкий сугроб, уютно поджаться, словно на домашней горячей лежанке после ночных выходов к отаре.
— Нельзя, дядя Базыл, нельзя! — Андрею казалось: он кричал, а на самом деле его обветренные, растрескавшиеся губы шептали, едва разжимались на обмороженном иссеченном лице. — Будем вместе стоять, вот так... опирайтесь на меня... Скоро ночь кончится. Уже, дядя Базыл, двенадцать часов ночи. К утру метель утихнет... Продержимся! Мы же с вами койбогарские, закаленные!..
Базыл пробует шутить:
— Держусь, Андрейка, скрипя сердцем, держусь!..
Но тянет его к конским ногам, тянет. И Андрей треплет его, тормошит, не дает упасть, уснуть, ловит под руку, хотя и сам качается, удерживается на зачугуневших ногах каким-то чудом.
Вверху, над головой, трубит, хохочет, воет вьюга, а тут, внизу, потише... Надо пойти к валухам, надо поднимать их, им тоже нельзя ложиться. Он, Андрей, согнуться может, он закоченевшими пальцами может вцепиться в хрусткую, ломкую шерсть валуха, но разогнуться, вскинуть животное на ноги не может... Как бы не так. Может! Одного, второго поднял, пятого, двадцатого... Нет, всех — не может, пальцы, как вареные макароны, разгибаются...
А всего только час ночи... Дядя Базыл сполз к лошадиным ногам, сидит, уткнувшись лицом в колени... Поднять, растереть ему лицо снегом. Оно и без того все изранено, как же его тереть?! Терпите, дядя Базыл, мы же с вами... А в Африке, наверное, жарища!..
Есть хочется? Глотните снегу, его у нас вдоволь, без меры и весу. А харчи остались на санях, не подумалось о них в ту пору, когда отара ринулась бог весть куда. Без еды можно тринадцать суток жить, а мы — только полсуток, у нас, дядя Базыл, в запасе много времени, не умрем. А воды? Снегу у нас вдоволь, наглотались мы его по самую верхнюю пуговку, даже отрыгается...
