Андрей с удовольствием ушел бы, не начиная разговора. Он поднялся со стула, опустив шляпу в руке так, что край ее соломенного поля терся о половицу.
— Хорошо информированные круги... — Андрей чувствовал, что фальшивит дико, что его наигранное бодрячество Савичеву видно насквозь, и все-таки не мог найти такой нужной сейчас простоты. — Хорошо информированные круги утверждают, будто я не пастух, а так...
— Правильно утверждают.
Под холодным немигающим взглядом Савичева Андрей вдруг начал зябнуть. Сказал совсем не то, что намеревался сказать.
— Отпустите на трактор. Я технику люблю.
— И не любишь коров. Обожаешь молоко и вареники в сметане. И не перевариваешь коров. — Савичев, локтем отодвинув горшок с цветком, присел на подоконник, закурил и пустил в открытое окно струю дыма. — Какие вы, черт возьми, хитроумные пошли. Так и норовите цапнуть, что поближе лежит. Трактор ему дай! А нам не нужны трактористы, даже хорошие не нужны. Нам хорошие пастухи нужны. Трактор ему!
— Ладно, не надо трактора, — Андрей вновь уселся на стуле, шляпу бросил к ногам. — Коровам, Павел Кузьмич, есть нечего. Трава выстрижена ими под нулевку. О каких тут надоях можно говорить!
— Ну-ну! — Савичев затушил окурок о спичечный коробок, швырнул в окно. — Дальше.
— Кукурузой надо подкармливать. Ведь много посеяли.
— А зимой, извини, что в ясли положишь? Шляпу?
— В прошлом году под снег триста гектаров ушло. Отец говорит, не успели скосить. Нынче, говорит, еще больше посеяно. Опять не сумеем всю убрать. Так лучше...
— Под копыто пустить?
— Факт! Гектаров триста — четыреста.
— Долго думал об этом?
— Весь день.
— А я, дорогой мой стратег, — триста шестьдесят пять дней в прошлом году, столько же — в позапрошлом, столько — в позапозапрошлом...
— Так что же мешает?! Классическая музыка, что ли?
Как от удара, быстро отвернул Савичев лицо свое к окну. Сидел так минут пять. На подсиненных сумерками скулах двигались желваки, мелко-мелко дрожал острый кончик уса. За окном слышались будничные вечерние звуки: жена Савичева, Мария, звала теленка, кто-то промчался на трескучем мотоцикле-козлике.
Андрей искренне жалел о сказанном, потому что видел, насколько болезненно реагировал председатель на его неуместную реплику о музыке. Так у него частенько случалось: сначала ляпнет, а потом подумает. Хотел было извиниться, но Савичев опередил. С видимым трудом разжав челюсти, точно были они у него сцеплены леденцовой конфетой, он кивнул, не поворачивая головы:
— Дурак — не дурак, и умный не такой.
— Полудурок, Павел Кузьмич. Извините!
Савичев и слова сказать не успел, как Андрей вылетел из горницы.
— Тьфу! — раздосадованный Савичев включил и выключил приемник, прошелся по комнате, — Ну и молодежь нынче! Наверное, зря обидел. Да и он хорош!.. Грачев под самую сурепицу хвост отрубит за эту кукурузу, попробуй только страви... В прошлом году, действительно, триста гектаров сгубили. Машин не хватало силос отвозить. А если повторится? Грачев сказал: «Транспорт будет! С Украины целая автоколонна придет на подмогу». Ох, смотри, товарищ Грачев!..
Возле клуба стояли два грузовика с наращенными решетчатыми бортами, и в них с хохотом лезла молодежь. На передних скамейках уже сидели пожилые колхозники, большей частью из конторских. Все они сурово и молчаливо, как оружие, сжимали между колен желто-белые черены вил. Маленькая Нюрочка Буянкина прыгала возле колеса и никак не могла влезть в кузов. С мольбой обратилась к подошедшему Андрею:
— Ой, Андрюшк, ну, подсади! Все только смеются, а руки не подают...
Он легко вскинул ее над бортом. В машинах загомонили все разом:
— Айда с нами! На ударник!
— Сено метать в лугах.
— Самые большие вилы ему. По блату.
— У него грыжа! Надорвался на животноводстве!..
И хохот, озорной, дразнящий. Андрей и голоден был, и устал за день ходьбы на жаре, но уйти не решился — засмеют! Схватился за край борта и прыгнул в кузов. Раскрасневшейся, закатывающейся от смеха Нюре кончиком ее косынки вытер нос:
— Кланяться надо, спасибо говорить дяде, а ты заливаешься. — Демонстративно поддернул свои пышные шаровары, вызвав еще больше шуток и смеха. — Не ужинал, на одном интеллекте держатся.
— Ужасно интеллектуальный человек.
Андрей обернулся: Граня. Уголки ее губ приподняла чуть заметная улыбка. А на кончике скамьи увидел Ирину. В узких брючках, в белом платочке, завязанном под круглым подбородком, она смотрела в сторону и словно бы ничего не слышала. «Нарочно отвернулась! Красивая, но холодная. С ней, наверное, скучно быть вместе».
Сузившиеся глаза — от этого они стали еще длиннее — Граня повела на Андрея, не знавшего где сесть, потом на молчаливую бесстрастную Ирину.
— Он, девочки, еще не умер от голода, но доступ к его телу открыт. Не теряйте времени.
— В порядке живой очереди! — Машина тронулась, и Андрей, не удержавшись на ногах, плюхнулся Гране на колени. С лихой решимостью обхватил ее шею и — была не была! — больно поцеловал в губы. — Будешь первая!
Граня спокойно поправила косынку на голове и коротко, звучно стеганула ладонью по щеке Андрея.
— Если желаешь — не последняя.
Грохнул смех, дружный и уничтожающий. Даже Ирина улыбнулась.
Андрей оглянулся, точно затравленный. Слегка коснувшись рукой Нюриного плеча, перемахнул через борт. Летя в придорожные кусты, слышал, как в уходящей машине испуганно затарабанили кулаками по кабине.
— Остановите!
— Такая скорость! Убился...
«Шиш — убился! Что я — дурак?..» Ободранный Андрей выбрался из зарослей крапивы и шиповника на лунную полянку, оцепленную вербами. Пошел в противоположную от машины сторону. Вдогон — насмешливый голос Грани:
— Субботнику пятки показывает...
«Ничего себе мотивировочка! — Андрей сел на пенек и зло сплюнул солоноватую слюну: — Губы, что ли, разбил?.. Вечно она язвит...» Андрей знал, что теперь в машине на его счет отпущено немало шуточек. И, как всегда, поджигает Граня. Андрей никак не мог понять, что с ним происходит. Если это любовь, так почему же вот сейчас он больше всех на свете ненавидит Граню? Если не любовь, то отчего сердце по-сумасшедшему колотится о ребра, как только он, Андрей, увидит ее? Да и Граню не понять: то она такая, то такая. Похожа на куст шиповника: весь в цветах, но подойди — уколешься.
От поселка шла машина, ныряя в низинках. По трем ярким фарам Андрей определил — председательский «газик». «Уеду с ним на субботник!» — Андрей встал и сразу же почувствовал, что коленка у него голая. Нагнулся: от поясной резинки до щиколотки штанина была разодрана. Он сжал зубы и снова сел: как не повезет, так уж не повезет!
«Газик» промчался мимо.
Домой Андрей пришел темнее тучи. Хорошо, что Варя уже спала, положив возле себя где-то добытый журнал мод. А мать не стала донимать расспросами, заметила лишь, что можно бы поаккуратнее рвать штаны.
Переодевшись и выпив кружку молока, Андрей перепрыгнул через плетень в пустобаевский двор. Под ногами сочно хрустнула молодая тыковка. Он выругался и, раздвигая руками подсолнухи, пошел к избе. Нужно было поговорить с дядей Осей, он член правления, ветеринар. Осип Сергеевич если захочет, то настоит на своем, уломает упрямого Савичева.
Бывать у Пустобаевых в избе Андрей не любил. Ему казалось, что в просторной горнице всегда стоят сумерки. От хмурости, нелюдимости хозяев, что ли? Или от большой золоченой иконы в переднем углу, с которой лаковыми скорбящими глазами глядела божья матерь? Андрею неприятен был ее немигающе следящий взгляд.
Петровна в излюбленной позе, подперев подбородок рукой, стояла у голландки и наблюдала, как ест блины ее сын. Блины — Горкина слабость. Но сегодня и они были не в радость: будто раскаленная заклепка, десну прожигал разболевшийся зуб. Блины Горка глотал «живьем», поворочав их кое-как во рту.
Поздоровавшись, Андрей надавал кучу советов, но Горка, страшно косноязыча, послал его к черту. У Горки были основания не доверять приятелю. Как-то в прошлом году он зашел за Андреем, чтобы вместе идти в школу, а у самого глаза наизнанку выворачивало от ноющих зубов. Андрей порылся в круглой пластмассовой шкатулке, где мать хранила всевозможные порошки и таблетки, нашел пакетик пургена.
