— У самой-то дедов беда, чай, загусло! Сходи!
— Я уже говорила с ним.
Вволю посудачив о «теперешних грамотеях», стали мало-помалу расходиться.
Ирина осталась одна. Сама не зная для чего, заглянула в колодец. Из сумрачной шахты тянуло зимой. В черной глуби, как оброненные монеты, желтели звезды. Достать бы одну на счастье!
Утром Ирина вышла из амбулатории с намерением оглядеть поселок. Зашла в пустую, пахнущую краской школу, в детские ясли, в библиотеку, даже на ферме побывала. Встречали ее не то чтобы плохо, но и не с восторгом.
Это обижало. Ради них она отказалась от положенного после медучилища отпуска, приехала сюда на месяц раньше срока. А они... Взять хотя бы этот колодец на площади. Плавают в нем и щепки, и мусор. И воду достают каждый своим ведром — кто чистым, кто грязным.
Она — медик, как ей было поступить? Ее ж и охаяли: в этом-де колодце самая лучшая вода, а ты его испоганила, такая да сякая!
Ирина шла в амбулаторию, почти не замечая встречных. Две старухи, пропустив ее, остановились и смотрели вслед сварливыми свекровушками.
— Это как теперь прозывают их, сваха? Стельными, что ли?
— Да вроде бы... Докторша новая...
— Слышно, ведет себя больно высоко... Ногами-то, погыльди, как сучит! Ровно спутанная.
— Юбки ноне пошли... Черт показал моду, а сам спрятался в воду.
— Слышно, приехала и наперед всего спрашивает: а паликмахер есть дамский? К-хих-хи-х...
Ирина была уже возле амбулатории, а бабки все перетирали голыми деснами, все судили и нынешние моды, и нынешнюю молодежь.
В амбулатории Ирина почувствовала себя лучше. Это был ее дом, здесь был ее воздух — медицинский, на йоде настоянный. В свою комнатку, рядом, через прихожую, не хотелось идти, там и воздух другой, и обстановка другая, слишком обыденная, домашняя.
Ирина включила свет и положила перед собой чистую тетрадь. В нерешительности покусала кончик авторучки: никогда она не писала писем. Как писать? И стыдно, и больно после первых дней работы. А Игорь просил сообщить все подробно — дескать, это может пригодиться для его повести. Сейчас, говорит, я набираю для нее материал. Смешно! Будто в магазин зашел, и продавщица метрами отмеряет ему этот самый материал...
За окном сгущался вечер, глуше становились звуки. Ирина пятый раз начинала письмо. Хотелось, чтобы оно было и умным, и сдержанным, и небольшим, но так не получалось, хоть плачь.
«...Три дня здесь, а впечатлений — уйма. И уже успела поругаться с председателем колхоза. По-моему, он страдает болезненной нетерпимостью к возражениям. Познакомились мы так. Шофер попутного грузовика высадил меня возле правления: «Тут вам все обскажут!» На перилах крыльца сидел мужчина с тонкими подкрученными усами.
— Вам председателя? — спрашивает. — Садись, я тоже его жду. Дождемся ли! Третий день не прохмеляется...
Сидим, и оба возмущаемся. Подкатил брезентовый «газик», и мой собеседник уехал. А в правлении мне сказали, что это и был председатель. Ты можешь понять, как я возненавидела его. А тут и колодец...»
В дверь постучали, тихо, но настойчиво. Ирина прикрыла тетрадь и сказала: «Войдите!» Шторки на окнах колыхнулись, словно вздохнули, — вошел Андрей. Она узнала его, но не подала и виду, с докторской бесстрастностью стала перевязывать красный набухший глаз.
— Что с ним?
— Кулак с полки упал.
— А серьезнее?
— Песчинка попала. Натер.
У Ирины небольшие ловкие руки, бинт в них летал, как снежок. Она старалась, и от этого ее угольно-черные глаза, казалось, косили, а губы сжались в круглую спелую вишенку. Но именно это старание Андрею было не по душе, ему почему-то хотелось, чтобы она перевязывала как можно дольше.
— Все.
— Все?
Он с сожалением поднялся со стула. У порога подумал: «Нет ли еще какой болячки? Кажется, нет. А жаль!»
Андрей плечом толкнул дверь. Отойдя от амбулатории, вернулся вдруг к освещенному окну. Стукнул в ставню. Ирина, севшая к письму, недовольно отодвинула шторку.
— Извините, а когда на перевязку приходить?
Она улыбнулась, подняв круглое девчоночье лицо.
— Завтра!
2
По утрам Ирину будили ласточки. Солнце еще только собиралось всходить, а уж они вылетали из сарая, садились на бельевую веревку и так радостно щебетали, словно не виделись бог знает сколько.
Сегодня это, как обычно, продолжалось до тех пор, пока на плетень не взлетел соседский петух. Он захлопал крыльями и заорал свое: «Гляжу за реку-у!» А за окном время от времени раздавалось тихое посвистывание не то малиновки, не то синицы.
Ирина босиком прокралась к окну — подсмотреть незнакомую певунью. Окно выходило в соседский огород. У стены никли подсолнухи. За их золотыми коронами виднелся зауральный лес, пронизанный солнцем. Привыкнув к яркому свету, Ирина увидела зелень ботвы, белые тыквы и Андрея. Он водил пальцем по матовой от росы тыкве и тихонько насвистывал. Поля широкой шляпы лежали на его коричневых от загара плечах.
— Извините, товарищ доктор! — Андрей поправил на лбу бинт. — Я пришел сказать вам... Срочная работа. Если не возражаете, я вечером на перевязку...
— Н-ну... хорошо, приходите вечером.
— Вот спасибо! — из необъятного кармана шаровар Андрей осторожно достал кулек из лопухов, в нем была крупная сизая ежевика.
— Благодарю. Откуда такая?
— А я по утрам в Азию плаваю. Нарвал.
Скрипнув покачнувшимся плетнем, перескочил в проулок, помахал шляпой.
Когда Андрей скрылся за углом, Ирина высунулась в окно: какие он там рецепты на тыквах выписывал? Почти на каждой тыкве было выведено: Ирина... Вечоркина... Ирина... Как жалко, что сейчас поднимется солнце и высушит все! А может, к лучшему? Чтобы ничто не напоминало об этом парне в красной майке и огромной шляпе. А что сейчас Игорь делает?..
На тумбочке, под букетом ромашек в стакане, — неотправленное письмо. Ирина перечитала его. Оно показалось ей длинным и неинтересным. Взяла и красным карандашом начеркала через всю страницу:
«Если б ты знал, как я соскучилась по тебе!»
Вложила в конверт и побежала к почтовому ящику. Вернулась, а у порога — Фокеевна. Она не говорила, а сипела, как проколотая камера. И начала не с недуга, а с того, что обстоятельно оглядела амбулаторию и натужно зашелестела:
— Гожехонько, гожехонько! Я это еще по окнам приметила. Сама навела блеск, ай санитарочку приспособила?
Ирина сказала, что нет у нее пока санитарки. Фокеевна покивала головой, уселась на стул и раскрыла рот:
— Посмотри, желанная, какая там у меня беда стряслась. Прямо сердце коробом ведет от страха, уж лучше оглохнуть, как мой благоверный. Вечор какая история вышла. Ребяты доняли в бригаде: спой да спой, Фокеевна, «Уралку!» Ну как я вам, говорю, спою, благим матом, что ли? А ноне встала — вовсе голос сел. На машину да айда к тебе. Не может того быть, чтобы лишилась я насовсем речи.
— У вас обыкновенный ларингит...
— Как ты сказала, милая?
— Воспаление слизистой оболочки. Будем применять ингаляционный метод лечения.
— Какой хошь, сударушка, применяй, абы голос вернулся... Ты вот что! — Фокеевна поманила Ирину, зашептала ей в ухо, словно кто-то другой мог ее слышать: — Ты приветь-ка меня. Года мои большие, да ты не бери это в причину. Буду санитарить, до коих силов хватит. У нас-то сенокос кончается, а без людей я, как в пустыне. Возьмешь, ай нет? Ну вот и гожехонько! Будем мы с тобой две подружки.
Фокеевна ушла.
Ирина начала письмо родителям:
«...Серьезных больных, к сожалению, еще не было. Кажется, люди пока не особенно доверяют мне...»
Дописать письмо не удалось. В амбулаторию ввалился красный, пропыленный Базыл. Грудь у него носило, точно бежал он наперегонки со своим вислоухим маштаком. Кое-как Ирина поняла: у него тяжело заболела мать. Увидя, что фельдшерица стала собираться, он немного успокоился и смущенно пояснил:
