«Тут же огонь!» — хотел сказать Евгений, отклоняя от жара лицо и заслонясь руками, но промолчал.

Кулашвили шагнул к топке и поднял лопату. Снова губа Бронислава опустилась, а надежда в глазах Зернова померкла. Он подумал: «Что скажет о нас и, главное, что скажет обо мне Сморчков?»

Четкими, отработанными движениями Михаил Варламович отбросил раскаленные угли в глубину топки. Бросок, бросок… еще… еще бросок. Как жжет! Просто обжигает! На мгновение глянул на Евгения. Никитин стоял наготове, протянув руки к лопате. Михаил Варламович поблагодарил его улыбкой и снова взялся за дело. Вот и примоченный уголь… вот уже мокрый… потянуло паром. Откинул и мокрый уголь. Вот слой мокрой золы. Отброшена и она. На решетке показалась труба. Зацепить бы ее. Как жжет руки. Подпер ломом топку.

Евгений взялся за рукавицу, но Михаил Варламович надеть ее не позволил. Сам натянул рукавицу, мгновенно выхватил трубу и бросил на пол. В ней оказались советские деньги и восемьдесят пар чулок…

Возвращались под дождем. Он хлестал еще отчаянней. Но душа Евгения пела. Первое крещение! Он ступал тверже. Рядом шел Кулашвили. Нет, он, пожалуй, был почти одного роста с Евгением. Он так помог ему, Евгению! Он облегчил его первые шаги. Поверил в него.

Кулашвили сказал на ходу:

— Тут лавочка! Эти двое не только от себя работают. И ты ведь тоже догадался, что сверток, который ты нащупал в угле, был для отвода глаз. Чтобы самое ценное им провезти удалось.

«Я нащупал? Я догадался?.. — Евгений ступал в лужи и не замечал дождя. — Нет, это он! Но какой человек! Как успокоил меня этой, пусть незаслуженной, похвалой. Как ободрил! Мне теперь будет легче. Да я из кожи вылезу, а оправдаю его доверие».

— Ты, Женя, всегда следи за нижней губой этого Бусыло. Он ею не владеет, — пояснил Кулашвили. — А Зернова глаза не слушаются, нет-нет, а к тайнику и прыгнут. И помни: эти двое никогда в одном месте не прячут. И за руку их не схватишь! Хитрые!

— Товарищ старшина! — Проводница, смешно сморщив лицо, как бы таким образом обороняясь от дождя, выглянула из вагона. — Вот опять бесхозная литература, и в агиткарманы напихали. — Она передавала пачку журналов, как что-то грязное и постыдное, испытывая неловкость.

Брезгливо покривилось и лицо Михаила.

— Что, Ольга? Опять в туннелях?

Ольга тщательно вытирала руку тряпкой и, отодвинувшись от дождя, прошептала:

— И в туннелях понапихали в темноте. Передайте Домину: пожилой тип в Аахене дарил пассажирам фрукты и брошюрки. В этой пачке несколько штук есть.

— Спасибо, Ольга!

— За что? — искренне удивилась она.

Михаил обернулся, я луч его фонарика осветил статную фигуру, круглое доброе лицо, большие глаза.

— Как твоя сестра дочурку свою назвала? Не Олей?

Проводница счастливо рассмеялась и благодарно кивнула.

Около хвостового вагона вынырнула плотная фигура.

— Василий! — Михаил узнал бывшего морского пехотинца — сигнальщика Василия Алексеевича Оленика. Михаил дотронулся до руки Никитина, предупреждая о чем-то. Никитин решил, что старшина задел его случайно, и направил фонарик на Кулашвили. Старшина улыбался доброжелательно, но смущенно. Кулашвили, как всегда, ждал от Василия точных сведений и, как всегда, ощущал себя виноватым, что сам не может быть одновременно на всех участках.

— Зайдем ко мне на пост! — пожимая им руки, пригласил Оленик.

Зашли в его будку. По окнам лупил дождь. А в печке потрескивал огонь. На огне стоял котелок. Аромат разваренного пшена и приправ защекотал ноздри. Рядом посвистывал помятый, ярко начищенный чайник.

Оленик несколько медленно наклонился к тумбочке и начал доставать сахар и стаканы. Михаил остановил его: некогда. Спросил о радикулите.

— Замучал… проклятый, — вздохнул Оленик и повернулся к Никитину. Никитин увидел полосатую тельняшку в расстегнутом вороте чистой, починенной сатиновой рубашки. Поверх нее, напоминая бушлат, ладно сидела телогрейка. — Радикулит замучал и… вот, — он ключом отомкнул замок на другом ящике, отворил дверцу и указал флажком на смятые и надорванные листовки. — Сжечь, что ли?

— Нет, — забирая «трофеи» вздохнул с сожалением Михаил, — надо сдать, как положено…

Оленик все же налил им чаю:

— Ну, выпейте! Ведь промокли!

— Спасибо, какие еще новости? — улыбнулся Михаил.

— Да, появился около моего поста один… в форме железнодорожника. Я как раз пошел к электрическому управлению стрелками, гляжу, а он выплывает. Головы на две выше меня. Вот пока и все.

— Спасибо!

— Не за что! Тебе жена, Михаил Варламович, привет передавала. Ну выпейте чаю, кулеша поешьте, хоть попробуйте. Жена готовила.

— Спасибо, спасибо!.. — заторопился Михаил. — Жене и Юрке привет. Пусть на алгебру нажимает и мать учительницу не подводит. Так и передай от меня. И еще — на удачу! — Михаил отдал целлофановый пакетик. В нем виднелись рыболовные крючки.

— Спасибо, Миша. Все ты помнишь!

— А как же! — как о само собой разумеющемся, ответил старшина. Он знал всех стрелочников, составителей, рабочих, машинистов, знал их семьи. Самым главным инженером называли Михаила.

На пути к вокзалу к Кулашвили подходили люди, говорили о своих наблюдениях, называли места, фамилии, время. И старшина кивал, очевидно схватывая на лету, прикидывая что-то и решая.

На вокзале они вошли в кабинет капитана Домина.

Богатырски плечистый, среднего роста, с короткой шеей, капитан Домин смотрел на переводчика из «Интуриста», почти седого человека с утонченным лицом — Валентина Углова. Валентин знал девять языков, но никогда не подчеркивал своей эрудиции и отличался молчаливостью. В прошлом отличный врач, он не устоял перед любовью к языкам, а романтика привела его сюда. До того как вошли Кулашвили с Никитиным, здесь в кабинете спорили. Домин, перебирая страницы только что изъятых заграничных журналов, говорил:

— Ты перевел мне нюансы их мыслей. А есть ли они?

— В том-то и дело, Леня! Они убеждены в своей правоте. И потому так опасны.

— Насколько опасны — знаю, — прервал Домин. — Но можно искренне заблуждаться! Иностранцы, побыв в нашей стране, иначе начинают смотреть на нас.

— Иначе смотреть — еще не значит измениться.

— Странно, ты гражданский человек, Валентин, а мыслишь более жестко, чем я, пограничник. Эти писаки, по-моему, уверены лишь в одном: надо быть сытыми любой ценой. Им платят за антисоветчину, они и несут ее.

— Нет, нет! И мысли их острее, и оружие у них тоньше. — Валентин улыбнулся, увидев мокрые лица и мокрые плащ-накидки входящих Кулашвили и Никитина. — Новые материалы?

— Товарищ капитан!.. — Кулашвили доложил обо всем, что произошло на дежурстве. Потом он положил на стол материалы, переданные проводницей Ольгой Нефедовой и Олеником, рассказал о неизвестном в форме железнодорожника. Никитин удивился, когда Михаил Варламович по порядку перечислил фамилии и сведения о встреченных по дороге.

Домин в записной книжке делал пометки.

Разворачивая журналы и антисоветские листовки, принесенные старшиной, капитан с трудом удержался, чтобы брезгливо не отдернуть руку, и как бы вскользь заметил:

— Кстати, оптический прицел и двуствольный пистолет, изъятые вами позавчера, американского производства. Акт на них составлен. Но это потом. Сегодня изъято сто девять экземплярчиков враждебной литературы. В том числе и «старые» наши знакомые: газеты, журналы и ворох вульгарщины. — Домин поморщился. — А ты говоришь — убеждения! — непоследовательно обратился он к Валентину. — Какие к черту убеждения! Это растлители! Наверное, сами себе отвратительны после этой похабщины. — Он вызывающе посмотрел на обложку, на которой бесстыдно раскинулись обнаженные женщины. Домин мотнул головой, точно это было ему личным оскорблением. Давно бы надо капитану притерпеться… По долгу службы с Валентином, перелистывая снимки голых проституток всех рангов и национальностей, он чувствовал, что происходит святотатство, кощунство, превращение женщин в животное. Продавшись сами, они словно кричали, что продажны все. Налистаешься таких журналов, и словно тебя опоили каким-то отравленным зельем: все сброшено со своих пьедесталов, святынь нет. Есть ее величество похоть! И только ей поклоняется все живое!