Евгений благодарно взглянул на Михаила Варламовича.

— Не робей, если и ошибешься, не робей. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А волнение в каждом деле нужно и важно.

Евгений вздохнул.

— Ну, Женя, двигай! — Дождь — хорошая примета. А тут смотри как дает! Это уж очень хорошая примета! Ну, пошли!

Евгений посмотрел на Михаила Варламовича, попал в такт его шагам, ощутил: Михаилу Варламовичу всего важней не то, что о нем пишут или говорят, не награды и похвалы, а удовлетворение за хорошо сделанную работу. Его внешняя простота тем сильнее действует, чем значительней его жизнь. И в его шаге, в наклоне головы, во взгляде — весь его характер, прямой, решительный, бескорыстный.

Настроение у Евгения поднималось. Словно с каждым шагом его оставляли тревога, робость, сомнение. Рядом с ним шел Кулашвили. Все должно быть хорошо! Видно, щедрость в том, чтобы поделиться теплом в тот миг, когда это особенно нужно другому. Вот сейчас залитое дождем мокрое лицо Кулашвили улыбнулось, и все встало на место! «Как хорошо, что я не один!»

Хлестал дождь. Плащ-накидка, казалось, не выдержит режущей силы холодных вечерних струй. Брызги отскакивали от вагонов, лупили по лицу. А настроение было праздничное! Не верилось, все еще не верилось, что он, Никитин, в погонах пограничника идет рядом с самим Кулашвили. В узком лучке света струи дождя точно надламывались, а Евгений держался особенно прямо. Он ждал, что и на ходу Михаил Варламович будет наставлять его на путь истинный. Но Кулашвили перед выходом только предупредил: «Помни, ты весь — глаза, весь — зрение, весь — слух, ты весь — обнаженный нерв. Вот что такое контролер. Зрелость начинается тогда, когда начинаешь чувствовать ответственность и всерьез контролируешь собственные поступки». Потом добавил, что оформлять за восьмичасовую смену придется по двадцать — двадцать шесть поездов. Короче: по двадцать — двадцать пять минут на оформление состава. Сейчас на ходу Евгений насчитал пятьдесят вагонов. Надо начать с паровоза, а другие пойдут с хвоста: нельзя пропустить, нельзя прозевать нарушителя, контрабанду, антисоветскую литературу… Всего не перечислишь…

Евгений рос без отца, но мать Евгения — врач — всячески внушала ему уверенность в своих силах, уважение к памяти отца. По описаниям матери отец был примерно такого же роста, как Михаил Варламович, на полголовы ниже Евгения. Так же был немногословен, так же быстро говорил, так же был стремителен.

Пока они поднимались в паровозную кабину, настроение падало. Считанные минуты! Что увидишь? Что поймешь? А такая ответственность! Евгений отряхнул плащ-накидку, с блаженством вдохнул горячий, пахнущий углем запах паровозной кабины.

Человек с кулацким хитрым лицом и с бородкой оторвал взгляд от манометра и повернулся к ним.

— Добрый вечер! — приветствовал Михаил Варламович и кивнул его бородатому напарнику с бульдожьими, округлыми, вывернутыми ноздрями и брезгливо отвислой губой.

— Добрый! — ответил первый таким тоном, будто хотел сказать: «Принесла вас нелегкая на мою голову. Век бы вас не видел!»

— Где хорошие цветы, туда и пчела летит, — обронил Кулашвили.

— Здравия желаю! — бодро сказал и Евгений и заметил, как второй мертвенно-голубыми глазами посмотрел на Михаила Варламовича в упор, а ему, Евгению, даже не кивнул. Но вроде бы принял к сведению его присутствие и его приветствие.

Может быть, оттого, что уже немало наслушался о махинациях контрабандистов, может быть, оттого, что столько рассказывали контролеры о всяких ухищрениях, но Евгений ощутил себя в бою, хотя оружия никто не обнажал. Никто не кидался друг на друга. Все было чинно, мирно, чуть ли не благодушно. Евгений посмотрел на Михаила Варламовича и не сумел уследить за его взглядом. В несколько секунд взгляд Кулашвили облетел и паровозную кабину, и лица неприветливых бородачей.

Михаил Варламович не сделал и шагу. Ни шагу но сделал и Евгений, но чувствовал, как весь его организм переключается на иную скорость, на иной ритм. Сейчас не могло быть разговора о неопытности, не могло быть скидок на молодость. Прозеваешь — пеняй на себя. Сейчас Евгений Никитин с Михаилом Варламовичем были на равных.

Евгений переступил с ноги на ногу, и кусок угля скрипнул под его сапогом. Взгляд Михаила Варламовича уже был на этом куске угля, измерил его расстояние от общей кучи. По его глазам, по их короткой вспышке Евгений догадался о молниеносной мысленной работе, проделанной Кулашвили. И вот Кулашвили обронил:

— Правильно!

А что правильно? Евгений случайно задел этот кусок угля! Что правильно? Что он усмотрел, прикинул? О чем он?

— Ну-ка, возьми штырь, пошарь им, как минер щупом, пошарь в этом уголке и в этом угольке, — повеселел Кулашвили и мгновенно взглянул на лица бородачей. Выражение некой грусти сквозило в их глазах.

— Все правильно, — еще увереннее и энергичней продолжал Кулашвили, успев заметить, что и от Евгения не укрылось изменение настроения бородачей. Михаила это обрадовало, он оценил сметку молодого пограничника. — Пошуруй в уголке, поищи в угольке.

Орудуя теплым штырем, Евгений начал проникать в угольную кучу. Каждую секунду казалось, будто он что-то нащупал, на что-то наткнулся, но в ту же секунду все оказывалось ошибкой.

Михаил положил руку на штырь. Вдвинул его примерно на метровую глубину.

— Молодец, Евгений, спасибо! Быстро нашел. Разгреби теперь.

«Может, и правда, я нашел, а может, показалось», — боясь верить, подумал Евгений и схватился за лопату.

Машинист с кулацким лицом опять подошел к манометру и насмешливо бросил:

— Как наиграетесь с угольком, так заровняйте в уголке, чтобы порядочек был!

— Будет, Зернов, порядок, будет!

Но Зернов сделал вид, словно не слышит. Он обернулся к своему помощнику:

— Слушай, Бронислав! Как у нас с водой?

— Все в норме, — ответил Бронислав Бусыло. Его мертвенно-голубые глаза как бы впервые столкнулись с быстрым взглядом Евгения. В такой совсем не подходящий миг Бронислав позавидовал волевому, резко очерченному подбородку Евгения. Потрогал свою бороденку, маскирующую безвольный рот, и точно стесанный подбородок. Потрогал и с тоской вздохнул. «И где он себе таких ребят откапывает! — один к одному, чума им в печенку!»

— Ну вот и сверточек! — подхватывая с лопаты Евгения находку, улыбнулся Михаил, подмигнув счастливому Евгению. — Опять чулки? Однообразную продукцию заладили.

Гробовое молчание.

Взгляд Зернова помимо воли оторвался от манометра и воровато метнулся к топке. Это заметил и Евгений, но значения не придал. Он еще держал лопату и ощущал на пей блаженный груз. Сверток был в руках Михаила Варламовича, тот уже вскрыл находку и на глаз насчитал двадцать пар дамских чулок, а Евгений все еще жил торжеством. Он и не предполагал, что скрывается за маской равнодушия Зернова.

— Открой топку и осмотри! — сказал Михаил Варламович, глядя в упор на Зернова и видя, как тот моргнул, точно ему вдруг соринка в глаз попала!

Евгений улыбнулся, серые глаза спрашивали: «Что там, в топке, увидишь?»

— Откройте топку, Бусыло! — попросил Кулашвили помощника машиниста. Тот тер глаз тыльной стороной ладони и, не опуская руку, небрежно ответил:

— Если нужно, открывайте сами!

— Разрешите мне? — шагнул к топке Евгений. И он взялся за лопату.

— Погоди, погоди, — мягко, благодаря за готовность помочь и одновременно почему-то отстраняя и беря из рук Евгения лопату, сказал Михаил Варламович. И, не поворачивая головы, блеснул глазами в сторону Бронислава Бусыло. У того еще ниже отвисла темная брезгливая губа.

«Неужели? — неслось в мозгу Бронислава Бусыло. — Неужели? Что скажет Сморчков!»

«Ничего, ничего! — успокаивал себя Зернов. — Пронесет!»

— Ну, ладно! — Кулашвили открыл топку. Дохнуло в лицо раскаленным углем. Кулашвили отпрянул от огня, успев заметить, с какой надеждой глянул на огонь Зернов и как заняла прежнее место нижняя губа Бронислава Бусыло. Надежда в глазах Зернова вспыхнула еще ярче.